Петр Замойский - Повести

Сквозь деревья видно зарево трех костров. Один совсем далеко, другой ближе, третий наш. Костры будут гореть всю ночь. Мужики боятся, как бы волки не порезали жеребят.

Гармонь играла. Девки, бабы, кажется, и мужики пели печальную песнь о «Варяге». Военный корабль «Варяг» погиб в бою с японцами.

Ходить по лесу становилось страшно. Вдруг волки! Запахи дубовых листьев, трута и кореньев. Ночью дух в лесу тяжелый, горьковатый, даже голова кружится. Лицо будто обручами стянуло. Я ощупал щеки — гладкие, словно лед. Медленно направился к своему костру. Там стояла бочка с водой и ковш. Почерпнув воды, я усиленно начал отмывать лицо. Ладонь скользила, лицо мылилось. Мысленно уже представил, как вместе с яйцом смываю веснушки.

Возле костра несколько мужиков. Тут и Иван Беспятый, и крестный Матвей, Тимофей Ворон, Филипп Шкалик и Денис — тот, что мечтает о Сибири. Говорил больше всех Ворон, горбоносый мужик с черной бородой и суровыми враскос бровями. Умывшись и вытерев лицо пиджаком, я подошел к ним. Иван, увидев меня, спросил:

— Погулять старик отпустил?

— Да.

— Побегай. Тут хорошо в лесу.

Денис, крупный ростом, задумчиво протянул:

— Да, в Сибирь нам не миновать. Что ни колготись тут, а толку нет. Вон гляди: степь. Намечем мы сена стогов полсотни, а кому?

Филипп, мужик умом недалекий, вскинулся:

— И куда барыне столько сена?

На это крестный Матвей с усмешкой ответил:

— Как куда,, чудак–человек! Ведь барыню не с нами сравнять. Она спит на сене. Кажну ночь ей сено меняют, а то и раза два в ночь.

— Что же она, под себя, что ль, ходит? — удивился Филипп.

— А ты думал, как мы — захотим до ветру и бежим? Она, брат, хитрая, под себя…

— Ах, стерьва! — всплеснул десятский руками и головой затряс.

— Да врет он тебе, — вступился Ворон. — Ты и рот разинул. Сено барыня казне продает. В армию идет сено.

— А хлеб? — перекинулся Филипп. — Тоже в армию?

— Ты об этом Харитона спроси, — посоветовал Ворон. — Тот все превзошел.

— Нет, мужики, — опять вступился Денис, — что ни живи тут, хоть с горя ложись, а толку не будет. Бунтовать если — в кандалы скуют. Так и эдак в Сибирь. А земля там, братцы, вот уж земля! Трава — выше головы, леса, реки, уйма рыбы, туча пчел, в лесу охота за лосью: говядины, аль зайчатины, аль лосятины сколько хошь. И паши, и сей, и рыбу лови! О–о, батюшки! — захлебнулся Денис.

— Ну–у, заехал в свою Сибирь! — проворчал Беспятый. — Хорошо там, где нас нет. За землю тут надо хвататься. Вон ее сколько. Не век барам жить. Выкуривать их надо. Только дружно держаться.

— Слыхали, мужики, что в Стрешневе? — начал Ворон. — Тоже по весне шум был с управляющим. Граф ихний в Думе, слышь, в Петербурге. Решил управляющий сдавать землю по выбору: кому хочет, тому сдаст, а других в шею. Только мужики там дружные. Составили приговор: вместе, мол, хотим, чтобы всем земля была, как, мол, эта земля у дедов отчуждена вроде насильно. Понесли приговор, а управляющий порвал его при народе. На другой день мужики с кольями. Управляющий, вроде нашего, с ружьишком на них. А они отняли ружье‑то да самого в речку. Утопить не утопили, а в штаны он напустил. И лучше бы утопить: на хитрость пошел. Землю как бы сдал, а сам хозяину телеграмму. Тот полсотни казаков. И пошла потасовка. Человек пять арестовали. Через два дня вспыхнуло имение, и амбары, и скотные дворы. Кто сжег, не доискались. Теперь, слышь, мужики весь хлеб себе заберут.

— Оно и у нас так надо, — сказал крестный Матвей. — Скосил сено, по дворам вези.

— Сено что! Землю отбить. Теперь они напуганы, а казаков нам бояться нечего.

— Скосим рожь и на свои гумна, — сказал Иван.

— Нынешний год, видать, хватим горя. Плохие ржи.

— Говорят, Дума что‑то о земле мерекает? — спросил Филипп.

— А кто думу думает? — проговорил Иван. — Нашему брату туда попасть трудно. А попадешь — не обрадуешься. Слова пикнуть не дадут. Все ихний брат заправляет.

— Может, царь догадается? — опять спросил Филипп.

— Он уж догадался… в мастеровых стрелять. А на мужиков казаков нашлет.

— На всех казаков не хватит, — сказал Иван.

— К Харитону, слышь, урядник заглядывал? — спросил крестный Матвей.

— Он и со мной толковал. Все пытал, кто приезжал, что говорил.

Костер горел слабо, то потухая, то вспыхивая. Тихо говорили мужики. Мне захотелось спать. Посидев еще, я незаметно поднялся и ушел к своей телеге. Наши спали. Я улегся рядом с Филькой. Сон быстро одолел меня. Снились коровы, слышался их глухой рев, окрик дяди Федора. Степь снилась, стойло, треск кузнечиков, жужжание оводов, от которых коровы бегали. Потом приснился урядник. Он пришел в поле и начал меня допрашивать, кто был у Харитона.

…Утром проснулись все вместе. До завтрака все ушли работать. Мы с Филькой принялись за перепелку. Ощипали ее, разрезали на части, нашли сковороду, масло и принялись жарить у костра. Жарить перепелов, скворцов, голубей я научился за стадом. Перепелку мы зажарили хорошо, накрошили на сковороду картошки, нарезали луку и все это залили перепелиными яйцами. Нам хотелось угостить мать. Мы отложили для нее кусочек, остальное, разделив поровну, съели. Наши сверстники только еще просыпались. Я отвел Князь–мерина на траву и пошел ходить по лесу. Грустные мысли обуяли меня. Хотелось идти и идти. Лесом, полем, в дальние села и уж совсем скрыться с глаз долой.

Ощущая в сердце холод и обиду на себя, на родных, на весь мир, шел я глухим лесом, сам не зная куда. Приступы такие нередки со мной. Иногда хотелось лечь и заснуть. Спать, спать и во сне умереть.

В такие моменты я становился безвольным, ко всему безразличным. Лишь какое‑нибудь случайно завязшее слово надсадливо звучало в ушах, а иногда преследовал, злил, словно овод, напев.

Вышел на опушку леса. Трава тут еще не скошена, и вряд ли ее будут косить. Вокруг дубы. Они — могучие, толстые, с огромными тяжелыми кронами. Невольно прикинул — на сколько дней хватило бы тут пасти коров. Дней на десять. И трава хорошая, лесная, не иссохшая от солнца. Вон дуб. Ему не меньше двухсот лет. Такой годен на дрова или на давило для маслобойни. Корням его в земле тесно. Они вышли наверх и расползлись по земле, как удавы.

«Сколько царей пережил этот царь лесов, сколько у него было хозяев, сколько людей он еще переживет? Умру и я, он все еще будет стоять… А что, если, в самом деле, мне умереть сейчас? Лечь под дубом и лежать, не вставая. И умереть с голоду. Зачем жить? Кому я нужен? Для чего? Стадо пасти? Побираться? Что ждет меня, когда вырасту большой? Тоже стадо. А по зимам сумки крест–накрест? Или в работники к богатым? На них буду ворочать, а у самого ни избы, ни земли. Если заболею, где голову преклоню? Нет, нет, лучше сейчас умереть. Вот сейчас, сразу… И никто не увидит, не узнает и не найдет меня тут».