Марина Гельви - Там, где папа ловил черепах

И они начали вспоминать Квирилы. Я с любопытством поглядывала на Люсю. Кудрявая и нежная, она походила на фарфоровую куклу, только была очень бледная и темные круги залегли под большими грустными глазами, будто кто-то навсегда обидел ее.

А взрослые уже передвигали мебель. Мама сначала не хотела селиться в бабушкиной комнате, но бабушка уговорила, и вот разобрали ее кровать и перенесли в галерею, а нам постелили в ее комнате на кушетках.

Снова сели за стол — пить чай, снова стали вспоминать прошлое.

— Папа, а где черепахи? — за множеством впечатлений я и позабыла об очень важном для меня вопросе.

Папа усмехнулся:

— Теперь они живут гораздо выше, в горах. — И пояснил остальным: — В поезде я рассказывал детям, как мы удирали из гимназии и играли здесь на полянах и в оврагах. Знаешь, Эмиль, когда отец написал мне в Россию, что купил дом в Нахаловке, я и представить себе не мог, что город поднялся так высоко. Нахаловку давно переименовали, — сказала тетя Адель, — теперь это Ленинский район. А люди все равно говорят: Нахаловка.

— Привычка.

— Да.

Пока бабушка рассказывала про Нахаловку, мы с Люсей пригляделись друг к другу, и я поведала ей свое горе: мы Мимишку оставили в Трикратах Ваньке. Я вздохнула:

— Собака тоскует без нас.

Люся промолчала, слезла со стула, побежала куда-то и принесла шесть кукол:

— Дарю навсегда.

Я их прижала к груди: какие красивые, покупные. Я тоже слезла со стула, вытащила из саквояжа своих тряпичных кукол и протянула их сестре. Люся предложила залезть под стол, стоявший у стены. Под ним была удобная перекладина. Мы на нее уселись и стали смотреть сквозь вязаную сетку скатерти. Взрослые говорили о войне.

— В четырнадцатом году я принял военный госпиталь в Майкопе. — Дядя Эмиль помолчал, покачал из стороны в сторону головой. — Сколько мы оперировали… А раненых все везли и везли…

— Он хороший доктор, — прошептала я, глядя на дядю.

Люся подумала:

— Он сердитый.

Я покачала свою куклу, поправила ленточки на ее чепчике:

— Бьет тебя?

— Нет, что ты! Он делает замечания.

— Почему?

— А когда не закрываю дверь.

Мы снова стали слушать разговор.

— Я разочаровался в жизни в четырнадцатом году, — продолжал дядя. — Ни революция, ни гражданская война не вызывали во мне такого негодования, какое вызвала империалистическая. Это была бессмысленная бойня.

— А я тогда работал в Харькове, — сказал папа. — В конце четырнадцатого года меня призвали в армию. Я тогда многое понял и после демобилизации не вернулся к научной работе, пошел на хозяйственную. Моммо [7] Мамочка (франц.). в тот момент это было нужнее.

— Мой папа добрый, — прошептала я.

Люся промолчала.

— А твой папа какой?

— Не знаю.

— А где он?

Она пожала плечами.

— Потом я организовал интернат для детей Рязанщины, потом такой же интернат под Николаевом — в селе Трикраты.

— Как просто: организовал! — перебила мама. — А ты расскажи, что мы пережили в те годы?

— Все переживали, — вздохнул папа.

— А нельзя твоего папу найти? — спросила я Люсю.

— Мама сказала: сам он когда-нибудь вернется.

— А хочешь, будем жить вместе?

— В одной комнате?

— Да. Мама, можно мы ляжем спать в одной комнате?

Мама в это время рассказывала, как папу хотели расстрелять махновцы, и ответила мне тем же тоном, каким ругала Махно:

— Молчать!

Люся оробела. Она еще не знала мою маму.

— Разреши, пожалуйста, нам спать вместе, — заканючила я, — мы не будем разговаривать, сразу заснем…

— Ни в коем случае! И вообще, как ты смеешь перебивать старших?

Мама взяла меня за руку и повела в бабушкину комнату. Тетя Адель повела Люсю к себе.

Утром заболело горло. Дядя Эмиль осмотрел меня, определил ангину.

Мама велела мне остаться в постели, дала альбом и карандаши и ушла вместе с папой по делам. Дверь в комнату дяди и тети была открыта на обе стороны, тетя Тамара приветливо улыбалась мне. Я ей тоже улыбнулась и стала рисовать Мимишку. Потом нарисовала индюка. Был у нас такой в Трикратах. Сопя как огонь, поджидал нас, детей, за каждым углом и клевал. Я его боялась, как если бы за мной гонялся страус или же какое-то другое пернатое чудовище, А мой двоюродный брат Левка — сын тети Адели подкараулил однажды того индюка и так отлупил, что потом тот индюк клевал только своих индюшек, а нас оставил в покое.

Потосковав о Трикратах, я начала с интересом наблюдать за дядей и тетей. Дядя Эмиль все время усердно роется в многочисленных ящиках шкафа и письменного стола. Так удивительно: на шкафу бабушкина статуэтка божьей матери — Нотрдам. Руки ее сложены под грудью, глаза с мольбой подняты к потолку. А внизу с точно такими же продолговато-голубыми глазами, но с совершенно иным выражением лица озабоченно топчется дядя: шаг к столу, снова к шкафу, опять к столу и еще раз к шкафу. Скрипят ящики. И каждый раз он отпирает и запирает их. Ключи звенят, звенят… Что он так подолгу разглядывает и ощупывает? Что так бережно переносит из одного ящика в другой?

Вот утомился. Сел в качалку. Связку ключей на тонкой серебряной цепочке положил перед собой на стол.

А у тети Тамары свои заботы. Она ходит, шаркая шлепанцами, по комнате, то разгладит сморщившуюся накидку на подушке, то сдует пылинку с письменного стола. И нет-нет да и взглянет на розовеющую конфорку стенной печи.

— Ой, почему дрова трещат?

Дядя молчит. Взял ключи, перебирает их как четки.

— А вдруг печь взорвется, ой, мама!

Дядя тихо раскачивается в качалке. Протянул руку, взял с ломберного столика балалайку. Вот первые, удивительно тихие и мелодичные звуки. Тишина. Опять несколько тактов и… льется будто из далекой дали ручеек мелодии… На белом продолговатом лице дяди блуждает улыбка, глаза прищуриваются. Он тяжело вздыхает и неожиданно бесцветным, равнодушным голосом произносит, скучно растягивая слова:

— Та-амик, дай, пожалуйста, пи-п-ить…

Вода рядом с ним, на столе, только руку протянуть, но он терпеливо ждет, пока жена подойдет и, осторожно подняв графин с белой скатерти, нальет воду и на блюдечке подаст ему в руки. Пока я рисовала, он три раза пил таким образом. И каждый раз, если она недоливала стакан, укоризненно качал головой, а если переливала, хмурился. И она виновато улыбалась. «Почему она так улыбается? — думала я. — Боится она его, что ли? А у нас в семье кто кого боится? Ну конечно же все мы: и я, и папа, и Коля — боимся маму. Не захотела она взять из Трикрат Мимишку, и не взяли… А что делает сейчас Мимишка?.. Наверно, играет с Ванькой. В деревне его в шутку называли моим женихом. А Катя, его старшая сестра, сказала: „А що? Вырастете и поженитесь“». С того момента я стала защищать его даже от мальчишек. Как он любил Мимишку — в морду целовал. А почему в этом дворе нет собаки?