Михаил Найдич - Утренняя повесть

Костяшка от клавиша стала влажной в моем кулаке.

Я шел по коридору, и снова тетя Нюра, в своем синем несвежем халате, недружелюбно смотрела на меня.

— Накрутили хвост?

— Накрутили…

Ножичком я соскабливал желтые затвердевшие комки. Оборотная сторона пластинки стала гладкой. Теперь осталось тонко намазать клеем и приложить ее к оголенной клавише. Но где достать клей?

Придется идти на поклон к завхозу. Ничего другого не придумаешь. Я вздохнул.

Завхоз тоже ругал меня. В консервной банке он разварил клей. Клей был вонючий. Потом завхоз мазнул по пластинке и сказал:

— Жми.

Я нес костяшку, не переставая на нее дышать. Как на замерзшего воробья. Или — как канцеляристы на печать, прежде чем ударить ею по документу.

Приложил, наконец, пластинку к клавише и нажал пальцами.

Потом я осторожно отнял руку и посмотрел, как попрощался, на эту клавишу — «си» малой октавы.

На улице была весна. Самая настоящая. Даже взрослые без пальто ходили.

Апрельский ветер приятно трогал лицо. Он дул со стороны Днепра, — там вторые сутки шла ледяная поножовщина.

«Лед тронулся, господа присяжные заседатели!» — пронеслась у меня в голове знаменитая фраза Остапа Бендера.

Покинув здание музшколы, я просто ликовал. Я не различал лиц прохожих. И буквально наткнулся на Бориса Костылина, своего одноклассника.

— Ты чего как пьяный?

— А я и правда пьяный.

— Врешь, — он взглянул на вывеску музыкалки. — Наверное, здорово сыграл своего Баха или Врубеля?

— Дубина, — сказал я. — Врубель это художник.

— Ну? — спокойно удивился Борис.

И тогда я поведал ему, как меня поймала тетя Нюра и что было потом.

Теперь уже «дубиной» Борис называл меня:

— Надо же додуматься! Что бы ты с той костяшкой делал? Ты бы горе с ней хлебнул. Ножницы ее не возьмут. Нож… Да и то не всякий.

Я виновато помалкивал. А Борис продолжал меня поучать:

— Тут не кость нужна. Купи в военном универмаге белый подворотничок из целлулоида. Так? Из него штук десять таких пластинок получится. А, главное, режется легко.

Меня всегда удивляла практичность Бориса Костылина. Знал он, где что продается, где какие фильмы. И многое другое.

Борис смотрел на всех нас чуточку свысока. Его полуоткрытый рот с приклеенным к нижней губе окурком слегка перекашивался — от превосходства, наверное. А еще он называл нас, весь восьмой «Б», «вагоном некурящих».

Курил он виртуозно. Выстреливал сизые кольца так, что мне казалось: захочет он — и не только кольца, любая фигура получится.

Своими же знаниями — что, где, когда — он делился охотно. И всегда был готов составить компанию. Поэтому я наперед знал — он и в военторг со мной сходит. И не ошибся. По дороге я доложил ему о своих планах:

— Буду бросать музыку.

Борис на секунду скривился, будто акрихин принял. Наверное, подумал, что зря я. Но затем все-таки утешил:

— Моя двоюродная сестра в консерватории училась и то бросила.

Он умел утешать. Но делал это несколько своеобразно.

Года три назад у меня в диктанте была ошибка. Одна-единственная. Дурацкая. Написал не «корова», а «карова».

Я почти не писал диктанты без ошибок, а этот наверняка мог бы. Просто рука не туда повела, какой-то несчастный лишний крючок!

Костылин тогда тоже утешил меня:

— Подумаешь! Вон Фимка Соколов в слове «океан» четыре ошибки сделал. Это тебе не корова…

Позже я вспомнил: «Что ж это мне Борис говорил? Четыре ошибки в слове «океан»? Нарочно не придумаешь: тут ведь всего пять букв».

Был урок географии, но я и штришка не нанес на контурную карту, плохо слушал учителя. Я полурока думал, комбинировал так и этак, — никак не получались у меня четыре ошибки.

А слово такое в диктанте есть: «И на Тихом океане свой закончили…» и так далее — из популярной песни.

Еле дотерпел до перемены. Подошел к Фимке, попросил показать диктант.

Фимка Соколов действительно написал: «И на Тихом акияни…»

Моя «карова», разумеется, сразу поблекла…

Плохо выговаривающий «р» Фимка сказал тогда:

— Квепко? Вековд поставил!..

Плохие оценки его засасывали, как трясина, с трудом ноги вытаскивал. Но мы с Соколовым дружили. Лишь один Денис иногда шарахался от него и даже говорил:

— Плохие оценки, как вши. Могут переползти.

О Денисе я расскажу позже. А пока что мы с Борисом Костылиным, обдуваемые апрельским ветром, торопимся в военный универмаг…

Давно я не был в этом магазине. Он после ремонта, оказывается, стал вдвое больше.

На полках лежали ремни, полевые сумки, гимнастерки… Помахивая целлулоидным подворотничком, я направился к выходу, как вдруг заметил на прилавке, под стеклом, эмблемы различных родов войск. У меня было немного денег, и я накупил всяких эмблем: танковых, артиллерийских, даже медицинских. Даже лиру — знак военных музыкантов.

— Пойдем ко мне, — предложил я Борису.

До школы оставался час. Мы могли бы спокойно рассмотреть эмблемы и сделать, наконец, подкладочку под мой комсомольский значок. Я был уверен, что Борис пойдет. Но ошибся.

— На кой черт! — сказал он, сутулясь. Окурок едва держался на оттопыренной губе. Кепочка с маленьким козырьком сдвинута на затылок.

На лице Костылина — полное равнодушие. Что же, подумалось мне, ему неинтересно. Не хочет человек быть комсомольцем и военным. У каждого свои взгляды, вот и все.

Но когда мы уже расстались, я понял: равнодушие это напускное. Хочет Борис быть комсомольцем, и об армии, скорее всего, мечтает. Может быть, он перед сном, закрывая глаза, как и я, видит себя большим, рослым, в серой шинели.

Я и раньше что-то такое чувствовал. Сейчас мне необходимо было додумать. До конца… Да! Костылин просто боится, что не примут его ни в комсомол, ни в военное училище. Хочет, но боится.

А все из-за отца. Мы знали, года три тому назад его отца арестовали. Отец Бориса был крупным военным, работал в штабе округа.

Недавно я весь вечер просидел у Бориса. Он меня развлекал: показывал фокусы с картами. Потом рассматривали книги и фотографии. Я обратил внимание на одну, где военный с ромбами на петлицах. Хотел спросить… Но по тому, как он быстро и нервозно перелистнул страницу альбома, я все понял.

Была б моя воля, и в комсомол, и в училище принял бы его. Свой ведь парень, наш. Наверное, и другие так считают? Теперь я понимаю, о чем недавно говорил с ним директор школы, Иван Иванович:

— Подумай, Костылин. Если что, я тебе и рекомендацию дам. А сын за отца не ответчик.

Тогда, на большой перемене, мы с Денисом случайно оказались возле них. Директор как-то странно замолчал, будто усомнился: а правильны ли они, только что сказанные слова? И добавил:

— Главное, посредственные оценки исправь. Табель — не просто бумажка, а зеркало ученика.