Виктор Шутов - Юность Куинджи

— Кунджи, Кунджи! — воскликнул мужичонка. — Так прозвище. Вспомнил… Неужто знаешь его?

— И деда его знавал, и отца. Жили рядом на Карасевской круче. Там — в Мариуполе. Возле самого Азова, — сказал старшой и неопределенно махнул рукою.

— Далече тебя занесло…

— Надо бы наведаться к Архипу. Может, признает…

Архип Иванович возвратился домой в девятом часу вечера. Открывая ему двери, Вера Леонтьевна шепнула:

— У нас большой гость.

— Кто такой, голубушка? — спросил устало муж.

— Дмитрий Иванович!

Куинджи сразу оживился, довольный, громко произнес:

— За–а-амечательно!

Снял пальто, мельком глянул в небольшое зеркало, висевшее в прихожей, и направился в гостиную. Навстречу поднялся Менделеев. Крепкого телосложения мужчина лет сорока пяти, чуть сутулый, длинноволосый, густо поседевший, с рыжеватой окладистой бородой на крупном продолговатом лице. Открытый высокий лоб прорезали три короткие морщины, одна залегла на переносице. Он был в темно–синем длиннополом сюртуке, из рукавов выглядывали белоснежные накрахмаленные обшлага сорочки с запонками из яшмы. Ладони большие, жилистые, на безымянном пальце правой руки — массивное золотое обручальное кольцо.

Дмитрий Иванович приветливо улыбался, у синих глаз сбежались морщинки.

— Ну, батенька, здравствуйте, — заговорил он густым приятным голосом. — Вот что слава делает с человеком — вовремя не приходит домой.

— Что поделаешь? — в тон ему ответил Куинджи. — Картина уже выставлена в Обществе и удачно продана.

— Знаю, батенька, знаю, —живо отозвался Дмитрий Иванович и вдруг глубоко вздохнул, — Жаль… Такое чудо! Теперь мало кто увидит ее. Повесят во дворце — и все. Туда и вы не попадете, батенька.

Он снова вздохнул, подошел к мягкому креслу, обитому ультрамариновым бархатом, и сел. Куинджи опустился на стул у круглого стола, покрытого желто–розовой скатертью с бахромой. Заговорил умиротворенно, как человек, который только что одолел долгий опасный перевал и почувствовал, что трудности уже позади.

— Я условился с князем — картину непременно по‑ка–а-азать в Москве. Устроить выставку, как здесь, в Петербурге.

— Нужно было продать Третьякову. Его галерею посещает широкая публика, — сказал Дмитрий Иванович и чуть громче добавил: — Всем можно! Россия должна знать свои таланты. Свое национальное искусство!

— Братья Третьяковы не заплатили бы пяти тысяч, — тихо произнес Куинджи и тут же встрепенулся. — Но мои картины обязательно будут у Третьяковых. И не одна! Обещаю вам, дорогой Дмитрий Иванович.

— Верю вам, батенька. В талант ваш необыкновенный верю, — ответил Менделеев.

С подносом в руках, на котором стоял чайный прибор, вошла Вера Леонтьевна. Расставила чашки и пригласила гостя к столу. Архип Иванович вышел из комнаты и через минуту возвратился с небольшим самоваром. Пламя керосиновой лампы весело отразилось в его пузатом боку.

Во время чая говорили о погоде — сырой, туманной.

— Уже конец ноября, а зимы нет, — сказал Дмитрий Иванович, — Знаете, в недалеком прошлом вроде бы она раньше приходила. И ядреней была.

— А мне по душе всякая погода, — отозвался Куинджи, отодвигая от себя чашку. — В сырые дни будто бы яснее вижу контрастность красок. Свет представляю лучше. Словно из детства он приходит. Голубое небо, зелено–желтые поля и синее море…

Вера Леонтьевна вздохнула. До этого она сидела притихшая, незаметная. У нее была удивительная способность ничем не выделяться в кругу друзей мужа. Куинджи не раз ловил себя на мысли о том, что она как бы растворяется в комнате, ее не замечаешь, как воздух. Но стоит лишиться его — и ты задохнешься. В начале их совместного нелегкого пути, затем в неистовой работе Куинджи Вера Леонтьевна стала частью его самого, и теперь, не окажись ее рядом, он бы зачах, увял.

— Вера, голубушка, небось вспомнила наши степные края, — сказал Архип Иванович и дотронулся до ее руки, — Ты знаешь, и я скучаю по ним. Но ничего, даст бог, поедем туда. Обязательно поедем. А то в самый Крым, где предки наши жили. И Дмитрия Ивановича заберем с собою. Останемся там навсегда старость коротать.

— Батенька, это вы‑то старик! — воскликнул Дмитрий Иванович и вдруг притих. Грустно добавил: — Что же мне тогда говорить?

Перемена в настроении гостя встревожила Куинджи. Он знал, чем она вызвана. Три дня назад стали известны результаты выборов в Академию — великого химика забаллотировали. Вся прогрессивная общественность России подняла голос протеста. Газеты писали о засилии немецкой группы в Академии. Раньше она не пустила в нее Сеченова, Коркина, Пыпина — истинно русских ученых. Архип Иванович несколько раз прочел статью, в которой говорилось: «Дай бог всякому заслуженному и авторитетному ученому так «провалиться», как в конце концов «провалился» Менделеев. Единогласно принят он в Академию всею Россиею». Художник разделял это мнение, негодовал, ибо сам испытал на себе консерватизм представителей Академии художеств. А тут еще у Дмитрия Ивановича никак не разрешаются личные дела. Он полюбил молодую художницу Анну Попову. Уже четыре года длится его увлечение. Родители Анны не разрешили ей выходить замуж за Менделеева. А его первая жена не давала развода.

Куинджи не хотел спрашивать при Вере Леонтьевне, как подвинулось дело с разводом. Обратился к жене:

— Голубушка, не откажи поиграть что‑нибудь.

— Я не смел первый просить, — подхватил Менделеев, — Уважьте, Вера Леонтьевна. — И вы, Архип Иванович. Послушаю с превеликим удовольствием.

На смуглом лице Веры Леонтьевны вспыхнул румянец. Еще с детских лет она музицировала. За пианино отдыхала от повседневных хлопот. Забывалась, переносясь в мир своей молодости, девичьих грез. Просьба мужа, да еще поддержанная таким уважаемым гостем, взволновала ее, стало боязно и в то же время радостно. А тут еще играть в паре с Архипом Ивановичем. Боже, как давно он брал в руки скрипку! Справится ли? Пожалуй, стоит начать с греческих мелодий. Он их любит.

Вера Леонтьевна легко дотронулась до клавишей. Мажорная гамма заполнила комнату. Но через мгновение, будто опомнившись, Вера Леонтьевна заиграла грустную пьесу. Архип Иванович наклонил буйную курчавую голову к скрипке. Медленно покачиваясь, он был безраздельно поглощен музыкой, будто вспомнил что‑то далекое, родное, невозвратное. В тон скрипичному голосу вторило фортепьяно, его звуки еще сильнее подчеркивали печальный характер мелодии.

Вера Леонтьевна прикрыла глаза, и слова свадебной песни сами собой пришли на память, она их мысленно повторяла, как это было в Мариуполе, когда выдавали замуж ее старшую подругу. Накрыв красным платком, невесту уводили к родителям жениха. Вера стояла среди гостей и повторяла про себя песню, которую пели девушки: