Музафер Дзасохов - Осетинский долг

— Так, говоришь, мы здесь давно? — улыбнулась Рая.

— Откуда мне знать? — несколько сердито выпалила Земфира. — Просто опасаюсь, как бы ваш чай и картошку не пришлось подогревать заново.

«Ваш чай и картошку», — повторил я. Это что, с упреком сказано? Хотя кто поймет эту Земфиру?

— А знаешь, где мы с Казбеком побывали сегодня? — произнесла Рая.

Земфира обворожительно улыбнулась:

— А где завтра побываете, я тоже буду знать?

— Не переиначивай, лучше послушай.

— Мне ни к чему знать чужие секреты.

— Секрета здесь нет.

— Тогда не шушукались бы здесь без меня.

— Чепуху городишь, — оборвала ее Рая.

— Даешь мне понять, что и говорить нельзя о том, что вы делаете?

— Ты, наверное, сыта, — я встал на сторону Раи, — а ведь сытый голодного не понимает.

— С чего ты взял, что я сыта? В буфете ничего нет.

— Тогда пошли с нами, — сказала Рая, снимая сковороду с плиты. — Картошка с яичницей готовы.

Земфира не стала возражать. Я не хотел признаваться, что голоден, сказал, что сыт и только чаю не прочь выпить. Но Рая прицепилась как репей, раздели да раздели компанию. Наши комнаты в общежитии через стенку, и я направился к соседке в гости.

Рая усадила нас за стол. Земфира оказалась напротив меня, и я от смущения не знал, как вести себя. Не есть — нельзя, но и есть я не мог. Но больше всего мне мешали руки. Куда их деть: то ли на столе их держать, то ли под стол спрятать.

— Почему не кушаешь? — слова Земфиры были так неожиданны, что я даже вздрогнул. И покраснел. — Или фотографироваться сюда пришел?

— Казбек, к тебе обращаются, — сказала Рая. — Да, ты на кухне не дала мне договорить, — перевела она разговор и повернулась к соседке. — А мы с Казбеком говорили о целине.

— А что, какие-то новости? Недавно Бечирби сказал, что пшеница там поздно созревает, — сказала Земфира, — и поэтому, говорит, незачем туда ехать рано.

При упоминании о Бечирби у Раи нахмурились брови. Земфира заметила это:

— Боюсь, как бы вновь не пришлось тебе воевать с Бечирби.

— Да ну его к чертям! Бывают олухи, но такого свет не видывал!

Рая с первых дней учебы — член студенческого комитета и с тех пор воюет с Бечирби. Его выбрали старостой комнаты, и, когда члены комитета проверяют чистоту помещений, Бечирби всякий раз получает выговор. В его комнате будто не бывает уборки, постели заправлены кое-как, пол грязный. Выше тройки Рая никогда не выставляла этой комнате. Бечирби же обычно огрызался.

В том, что им не везло, он всегда обвинял Раю. Среди членов студенческого комитета были и друзья Бечирби, и даже один его односельчанин, но Рая никогда не шла у них на поводу.

Воспоминания о нем вывели Земфиру из себя. Не очень-то приятно ехать на целину с таким человеком.

Недавно меня удивила одна информация. В газете писали о зверинце, в котором было много обезьян. Жили они в одной вольере. Им всем давали одну и ту же пищу и воду, но сильным и ловким доставалось больше. Самого тщедушного малыша обижали все и оттирали подальше от еды и питья.

Хозяин зверинца, полагая, что обезьянке все равно не жить, вознамерился было отделаться от нее. Когда об этом прослышал некий ученый, знаток законов звериной жизни, он дал хозяину зверинца дельный совет: «Сохрани ее. Ибо в противном случае не далее как завтра в этой стае появится другой такой же слабак, кандидат в смертники». Хозяин последовал этому совету.

А вот почему в каждой деревне, как утверждает молва, всегда есть свой отверженный, чтоб не сказать обиднее?

Заявление написал, но пока не сдаю. Уехать, не спросясь у Алмахшита, показалось мне неправильным. Письмо-то ему послал, но ответа еще нет. Может, и не дошло, кто знает. Случаев таких — не один и не два.

И опять пришлось вспомнить о Шаламджери. Надо бы пойти к нему. А Алмахшиту он может позвонить с работы. Тот ведь рядом с почтой живет — пошлют за ним кого-нибудь.

Когда Шаламджери увидел меня, его лицо засияло. Вскочил, одернул под широким ремнем гимнастерку, надетую поверх галифе. Левой ладонью пригладил редкие кучерявые волосы и, улыбаясь, пошел мне навстречу.

— А вот и мой племянник! Я о нем рассказывал вам недавно… Студент педагогического института.

Женщины за столами отложили работу. Я понял, что они намереваются встать, и сам двинулся к ним, поздоровался. По их лицам заметил, что мой приход им приятен.

Шаламджери увел меня в коридор, чтобы наш разговор никому не помешал. Рассказал ему о своих делах. Он несколько раз принимался похлопывать меня по плечу, словно я и впрямь успел уже в чем-то отличиться. Подошла пора обеденного перерыва. Женщины покинули кабинет, и мы возвратились туда.

— Сейчас мы свистнем Алмахшиту, — с этими словами он принялся накручивать телефонный диск. — Алло, алло! Сестра! Сестричка! Пожалуйста, дай мне Цуалы! Да, да, Цуалы! Только живее, девушка. Да, я жду.

Шаламджери положил трубку и опять похлопал меня по плечу:

— Ну, еще какие новости?

Говорить сразу о нашей козе я как-то постеснялся, но доброта его все же придала мне сил.

— А как фамилия тех, кто были пастухами? — уточнил Шаламджери, когда я закончил излагать суть дела.

— Икиевы… Гадацци его имя.

Лицо Шаламджери потемнело. Я понял, что он припоминает что-то.

— Погоди-ка, погоди… Кажется, это давний знакомый. Он же от вас и живет недалеко… Когда я был у вас на похоронах Дзылла, то видел его. Худощавый, глаза голубые…

— Да, да. Он был когда-то другом отца…

— Ты посмотри, что за ничтожество! Смеет еще обижать моих племяшей?!

Один за другим раздалось несколько телефонных звонков.

— Наверно, Цуалы!.. — и Шаламджери схватил трубку.

Алмахшит оказался дома. Как хорошо, что Шаламджери позвонил ему! Алмахшит возражал против моей поездки. И за меня опасался, а главное, за Бади. Но ведь не обучать же Шаламджери убеждать кого-либо! Он выложил все что нужно. Я бы не смог так страстно отстаивать необходимость этой поездки. Не нашлось бы душевных сил воспротивиться доводам Алмахшита.

— Одно дело, считай, сделано! — отрубил Шаламджери, кладя на место телефонную трубку, и погрузился в размышления.

Некоторое время он отрешенно молчал, а затем повел такой разговор:

— Гадацци я узнал лет пятнадцать назад. На войне вместе были. Однажды попали в такой переплет, что никто не думал уже выжить, да и времени не оставалось на раздумья. Сражались тогда в составе кавалерийского корпуса. Приказано было срочно наступать. Впереди — голая степь. Насколько хватал глаз, не то что деревца, кустика не было видно. Тут-то этот Гадацци и показал себя. Вижу, не в себе человек. Говорить хочет, а не может. Перетрусил. Наконец подходит ко мне и тихо так говорит: «Давай убежим». Смотрю на него с недоумением. «Никакой пользы от наступления не будет, — продолжает он. — Пропадем». Я-то постарше и говорю ему, неужели такое можно всерьез болтать, мол, прекрати. А он свое твердит: немцев больше, чем нас, мы против них бессильны. Метался он, метался, а потом и говорит: «Ты как хочешь, а я решил. У меня четверо детей, и если не убегу сейчас, им тогда без кормильца оставаться…» Я ответил ему: «Я тоже о своем единственном сыне думаю. Хуже не может того быть, если станут упрекать его, что отец оказался когда-то трусом.