Нелла Камышинская - Аншлаг

Такая прекрасная, с замедленными жестами, возможно, несколько излишне мрачная, но вполне миловидная «истуканша». Но вот она становилась в очередь — неважно за чем: за железнодорожными билетами, за овощами, — и малейшая искра, оставлявшая всех остальных равнодушными, сжигала ее дотла, вернее, «ту», утвердившуюся, как ей казалось, в ней на века: она вступалась за обиженных, она требовала звенящим голосом справедливости, но она никогда ничего не могла добиться, или почти никогда, ей противно было потом вспоминать свой дурацкий голос, она вспоминала, краснея, лепет, крик, заикания, и всегда, прибегая домой, запиралась в ванной и плакала. Но — опять магазин. И опять все сначала. Из чего была соткана Валерия Демич? Да, да, из разных причуд. Но такая ли уж это редкость? У всех есть причуды. И поостерегитесь к ним относиться пренебрежительно. Они-то, они скорее всего способны выразить человека. Демич, к примеру, страстно любила угощать того, кто входил в их дом, независимо от того, кто попался; бывало, входил человек на одну минуту, и если был не против, она розовела от счастья, у нее дрожали руки. Соседский ребенок, товарищ по классу — какие-то бублики, вишни, прекрасно, конечно, если чай, но можно и горсть дешевых семечек, все, что есть в доме, — чушь какая-то, нелепость, и она розовела не только от удовольствия, она подозревала, она даже знала наверняка, что нелепость, но страсть была сильнее. Она же следила и за разными тюбиками в доме, в том числе и тюбиками с зубной пастой. Устроившись поудобнее, она долго разглаживала тюбик концом зубной щетки, мучилась, удаляя все складки, иной раз мельчайшие, чтобы после разглаженную часть можно было аккуратно свернуть. «Чем ты занимаешься?» — «Но здесь же пропадает такая уйма пасты!» — отвечала она. Никто не знал о ее чудачествах. За исключением, конечно, родителей. В той школе, лучшей в районе, где она училась, к ней относились серьезно. К ней относились спокойно и с уважением. Спокойно, потому что за Демич была душа спокойна, как говорил о ней толковый учитель математики. Она хороший работник, у нее есть рабочая гордость, с ней все ясно, короче, это надежный участок. И еще была весьма лестная для нее формулировка: цельная личность. Что это значит, со всей определенностью мало кто ответит даже из людей, проживших целую жизнь. Не смогла бы ответить и Демич. Но ясно было, что это похвала. И похвала эта тешила ее самолюбие.

Но если цельность означала твердую цель, то тогда это о ней.

Такая цель у нее была. Нет, отнюдь не сверкающие вершины! Хорошо бы, конечно, господи, кто же откажется, просто вершину она еще не выбрала, вообще она с миром еще не разобралась, это дело нелегкое, цель эта звучала весьма прозаически, правда, никто ее не искал и не выбирал, потому что она была тут, она лежала в ней самой, натура так была нацелена, и не звучала она вовсе, поскольку в словах никто не пытался ее выражать, она никого бы не разволновала, да и вряд ли сама Демич отдавала себе отчет в этом, она просто двигалась, двигалась каждый день в одном направлении: работать, работать в поте лица, не покладая рук, не разгибая спины. Как еще у нас говорят? Как вол, не зная ни сна, ни отдыха, не зная меры, больше, круче, больше, всегда. Вот такая натура, как это ни удивительно. Вот таким было тайное, вернее, глубинное ее устремление. Оно отразилось, конечно, на всем. Оно сказалось, пожалуй, даже и в таком пустяке, как походка. То есть речь идет не о жизненной поступи, а о походке как таковой. Но возникает вопрос: можно ли такую женщину любить? Этот вопрос ее волновал. Не часто, но иногда он ее все же, пугая, задевал своей тенью. Она сидела. Она смотрела растерянно перед собой. Ну, и еще — «истуканша»…

Но Вита Карпухина ее же любила?

Вита: такая большая и крепкая! С такими тонкими, как у ребенка, льняными, не вьющимися волосами…

У Виты Карпухиной было очень доброе сердце. И Валерия это знала.

Они расстались в троллейбусе. Валерия вышла.

Вокруг было белым-бело.

Еще из окна троллейбуса они увидели, как падает снег. Теперь она вышла. И обомлела: необычайный и непередаваемый вид. Мимо нее пробежали двое, смеясь. А снег все падал и падал. Первый снег пахнет так сильно, как свежая краска, как море, как свежий хлеб, как что-то очень сильное, думала Лера, Лерок, как называли ее дома и где сейчас, недовольно поглядывая на часы, дожидались ее мама и папа. И она пошла.

Пахнет, как правда. Резко, свежо. Когда-то она ехала днем в троллейбусе, а впереди сидела женщина в черном берете и с нею маленькая девочка. Годика три-четыре, не больше. Они говорили, и Лера услышала… Нет, это было не днем, это был очень светлый вечер, потому что уже стояла луна. Женщина показала девочке: «Посмотри, какая луна!». Девочка ей кивнула: «Да. Она как будто пушистая». Лера тогда удивилась. Девочка долго сидела молча. И вдруг сказала: «Мама, знаешь, на что похожи мысли? На слонов». — «Почему на слонов?» — «У слонов есть клыки? Мысли такие же сильные. И такие же белые». Лере это запомнилось. Тогда она, помнится, ахнула и, разумеется, тут же подумала: «Ну и детки пошли».

А сейчас? Снег пахнет, как правда, а на что похожи те звуки? Снег — это ладно… А на что похоже то, что случилось с нею сейчас?!

Вот что на нее обрушилось! Совершенно случайно, не придавая никакого значения, пожав плечом, она протянула руку и взяла два билета в филармонию, вчера, у встретившегося ей соседа, он не мог пойти, шел продавать, предложил, и Лера сказала: «Хорошо, давайте». Билеты были дешевые, но было прекрасно видно, балкон, первый ряд.

Там было очень удобно сидеть, можно было положить руки, локти, наклониться удобно, положить подбородок на руки. Можно было не слушать, а просто смотреть. Или же делать и то и другое — и слушать, и смотреть. Но музыка оказалась своенравной и очень властной: она не позволила отвлекаться. И она заговорила о том — с удивлением обнаружила Лера, — о чем никогда разговоров не было. Ни соглашаться, ни возражать не хотелось, да ей это было и не нужно, она желала говорить только одна! А тебе предлагалось только сидеть и мучиться.

Лера знала, что композитор жил в девятнадцатом веке, так, значит, это «та» жизнь? Но почему же тогда… Нет, очень быстро сообразила Лера, это вечная жизнь. И музыканты — она даже попыталась их сосчитать — каждый день бывают там? Репетируют, разбирают эту жизнь на отдельные элементы. И что же эти звуки делают с ними? Ничего? Не у кого было спросить. Она наклонилась к Вите: «Здорово. Да?» Вита, нахмурившись, ей кивнула. «Как называется это, ты не помнишь?» — «Нет. Нужно будет купить программку». Все это в голос, не шепотом, потому что иначе они друг друга не могли услышать. Сейчас, вспоминая со стыдом, как они много переговаривались, — но только вначале, в самом начале, и только в первом отделении, а во втором уже кончено, все, онемела, — она поняла сейчас, что это она просто цеплялась за Виту, а вообще нужно было Витке сказать: «Слушай, давай уйдем, неинтересно, зачем это нам!» — и уйти, почему она так не сделала, ведь в прошлом году, когда попали на какой-то квартет, ушли же, и тут, уже в самом начале, ни на кого не глядя, — подумаешь, погуляли бы, тоже мне деньги, ушли бы, ушли…

Читать дальше