Иван Давидков - Прощай, Акрополь!

Мне казалось, что я слышу затверженные реплики из какой–то роли. Отчетливая дикция, приглушенный тембр, слегка сощуренные глаза…

Женщине было лет шестьдесят пять — о том свидетельствовали морщины на нежной белой руке, украшенной двумя золотыми перстнями, и вздувшиеся жилы на шее, прикрытой высоким кружевным воротничком. А вот на лице — ни единой морщинки. Гладкая матовая кожа, чуть заостренные черты. Впрочем, золотистые миндалевидные глаза несколько смягчали их, придавали лицу уравновешенность, усиливали впечатление изысканности и артистизма.

Эти глаза были сейчас устремлены на меня. После чрезмерно театральных слов их цвет напомнил мне нечто совсем будничное — например, занавеску, долгие годы вы–цветавшую на чьем–то окне. Яркая губная помада и рыжеватый отлив многократно крашенных, поредевших волос напоминали о захудалых провинциальных подмостках. Пропитавшись хной, кожа надо лбом была темно–розовая и казалась воспаленной.

Что говорить, старость произнесла свой неумолимый приговор. И тем не менее стоявшей передо мной «актрисе немого кино» удалось пронести сквозь годы частицу былой красоты. Рождая, грусть и умиление, она проглядывала сейчас сквозь шелк коричневого платья, обрисовавший бретельки лифчика, в линии бедер — все еще закругленных п стройных, в походке, напоминавшей походку балерин — энергичное выбрасывание коленей при царственной неподвижности корпуса.

Еще кое–что выдавало возраст и, может быть, одиночество Антонии: потертые, лоснящиеся замшевые туфли и спустившиеся петли на чулках. Как трещины, сбегали они по ее ногам — от колена до пятки, — и почему–то именно они всего больше сказали мне о непокорной беспомощности этой женщины, которая пытается спрятать свое истинное лицо под маской самоуверенности и ложной патетикой речи.

Антония Наумова родилась и провела детство в одном дунайском городе, где были просторные, тенистые от вьющегося винограда дворы, церковь, построенная прославленным Николой Фичевым, у входа в которую две колонны кружились так легко, будто опорой им служил не камень, а руки самого зодчего.

Ее мать — Томаица Наумова — овдовела совсем молодой, но не пожелала вторично выйти замуж. Она долго носила траур — узкий костюм, плотно облегающий фигуру, — и хотя его цвет говорил о скорби и примирении со всем тленным в мире сем, походка, покачивание плеч, приятная округлость бюста, убранного кружевами, просвечивавшими сквозь тонкую блузку, выдавали немые желания плоти. Она понимала, что красивая женщина в трауре неизмеримо привлекательнее для мужчин — сочетание скорбящей души с порочными желаниями плоти сулит особое наслаждение.

В один прекрасный день она принялась усердно прибирать свою комнату. Застелила широкое супружеское ложе покрывалом из венского дамаста, купленным на заглянувшей в порт барже. Сняла со стены семейные портреты, а оставшиеся от них квадраты на выцветших обоях завесила гобеленом с изображением оленей. На пианино положила круглую кружевную салфетку и поставила канделябр с красными свечами.

Она мыла, чистила, скребла, перенесла ненужные вещи в комнату дочери — словом, явно готовилась к приходу долгожданного гостя.

И он пришел.

Антония к тому времени была уже в постели и не встала встретить гостя. Она продолжала листать журналы и даже забыла о его присутствии.

Но в одиннадцатом часу, когда прозвучал свисток вечернего поезда, она уловила сквозь голоса и звон бокалов негромкое хихиканье — мать смеялась прерывисто, нервно, будто ее щекотали… Антония долго ворочалась в постели, охваченная смутным чувством, в котором были и неловкость, и обида. Около полуночи она приоткрыла дверь своей комнаты — тоненькая полоска света упала в коридор.

Там на вешалке висела темная шинель с серебряными нашивками на рукавах, а рядом поблескивал козырек капитанской фуражки.

Антония притворила дверь, погасила свет, но, несмотря на все старания, так и не уснула до самого рассвета, когда гость, что–то нашептывая на прощанье, стал спускаться по каменным ступеням, на улицу. Он старался ступать бесшумно (это угадывалось по медленным шагам), но ботинки с железными подковками громко стучали, и этот предательский звук долго сопровождал его по еще не проснувшейся улице.

Утром мать вошла к Антонии. Побродила по комнате, якобы что–то разыскивая, и — заметив на лице пятнадцатилетней дочери смущение — сказала:

— Что ж ты не спросишь, кто это? Друг твоего отца. Вместе работали в пароходстве. Он был в плаванье и только сейчас смог прийти выразить свои соболезнования,.. Очень приятный господин.

Антония наблюдала за ее жестами, за дряблым, помятым лицом (в уголке рта размазалась помада), а когда мать наклонилась погладить ее по щеке, Антония ощутила прикосновение тоненького колечка с рубином, который искрился от лившегося в окно света.

— Купила у капитана, — объяснила мать, перехватив ее взгляд, — Жаль было упустить: золотое и по дешевке…

Через несколько дней на вешалке появился серый макинтош с черным бархатным воротником, под ним, на табурете, черная шляпа–котелок, а в ней небрежно брошенные желтые перчатки из такой тонкой лайки, что они выглядели резиновыми. От макинтоша разило дешевым парикмахерским одеколоном, и Антонии подумалось, что, войди она. сейчас в комнату матери, она непременно увидит на шее гостя или за ушами корочку засохшего мыла, не стертого салфеткой парикмахера.

Потом в коридоре всю ночь провисела фуражка, сшитая из треугольных зеленоватых лоскутков, скрепленных посередине металлической кнопкой.

Но дольше всего задержалась на вешалке белогвардейская офицерская накидка без знаков различия, основательно побитая молью (впрочем, то могли быть и следы пуль). Над накидкой висела потрепанная фуражка с красным околышем и кокардой — такой сверкающей, словно ее только что покрыли глазурью.

В комнате матери велись беседы. В углу зеленели опорожненные бутылки, иной подвыпивший посетитель, нетвердо державшийся на ногах, спотыкался о них уходя, и дом наполнялся звоном разбитого стекла.

Однажды в дверь постучался очередной незнакомец.

Это был настройщик. Он держал в руке потертый пузатый саквояж наподобие докторского. Откинув крышку старенького пианино, пробежал пальцами по клавишам и сказал с улыбкой:

— Похоже, по этой клавиатуре топтались слоны…

Томаица не поняла.

— Я говорю, похоже, тут слоны гуляли, — повторил он, — а к клавишам надо прикасаться кошачьей лапкой. Нежно. Плавно. Там–там–там… Вот так…

Пианино было подержанное, расстроенное неумелыми музыкантами, и мелодия, которую настройщик пытался извлечь из него, дребезжаньем своим напоминала звуки шарманки.