Иван Давидков - Прощай, Акрополь!

Семью Волынский растерял на дорогах бегства. Честь и имущество рухнули в ту бездонную трещину, которая беспощадно рассекла его жизнь.

Он жил в полном одиночестве. По вечерам встречался в корчме с соотечественниками, выгребал из карманов все заработанное днем при разгрузке пароходов и барж, комкал в огромном, грубом, как у мужика, кулачище засаленные эти бумажки и в сердцах швырял на стол…

Пропивалось все, подчистую.

Поручик из его полка, в черной рубахе и бриджах, играл на баяне старинные русские романсы. Пьяные посетители сначала молча слушали пощелкивание костяных пуговиц под пальцами баяниста, потом принимались бить посуду, отплясывать казачка на острых осколках, рвать на себе рубахи и лить слезы.

Ночное безмолвие усиливало каждый звук, и Антония, тщетно пытаясь заснуть, отчетливо слышала за стеной малейший шорох, даже потрескивание горящей свечи.

Гость с трудом стягивал сапог, скрипела кожа, сопротивляясь вцепившимся в нее рукам.

— Не раздевайтесь, господин Волынский. Прошу вас оставить меня в покое… — зная, что дочь не спит, шепотом убеждала его Томаица, но слова все равно разносились по всему дому.

Волынский продолжал раздеваться.

— Уходите, вам говорят. У меня сейчас нет настроения принимать гостей… — повысила она голос. — И мне опротивела вонь…

— Я вам досадный, понимаю, — на ломаном болгарском отвечал он. Простуженный голос скрипел. Антонии даже показалось, что распахнулась дверь в кладовку — та тоже скрипела. — А деньги мои?

— И деньги. Мне все надоело. Ступайте в корчму, пейте, покуда не свалитесь под стол, и поищите другую дуру, которая согласится вас терпеть… Еще не перевелись порядочные люди на свете, я не останусь под этой крышей одна…

— Но я был нежным и ласковым с вами, — переходя на русский, сказал он. — Обидел я вас? Чем?

— Но докатилась я еще до грузчиков. У меня, с вашего позволения, тоже есть гордость!

Гостя задело за живое. Он вскочил, как от пощечины, стул опрокинулся.

— Я не грузчик, дорогая, я офицер армии его величества, я достойный человек. В одиночестве своем я чувствовал вас близкой. Не могу сказать, что я глубоко вас любил, но я привязался к вам. Мне нужна нежность одного только человека в мире… И что же? Я ее теряю?

— Не кричите, разбудите соседей!..

И действительно, окна в домах по соседству засветились одно за другим. Шевельнулись занавески, свет вспыхнул всего на мгновение — ровно на столько, сколько длилось любопытство разбуженных людей, — и улица опять потонула во мраке.

Раздался грохот. Брошенный предмет угодил в пианино, оно застонало всеми своими струнами — сначала глухо и низко, потом звук усилился до крика.

— Помилуйте… Вы в своем уме, господин Волынский?

— Я не грузчик, дорогая моя! У меня была жена, как королевна. Я потерял ее. Родину потерял. Все! Я падший человек, потому что унизился быть с вами. Можете меня презирать за это. Но я вас тоже буду презирать. А моя ненависть жестока!..

Снова заскрипела кожа — Волынский натягивал сапоги. Затем в прихожей раздалось шуршание — гость накинул на плечи свою накидку.

Распахнулась входная дверь, со стороны порта долетели звуки баяна — это играл в корчме бывший поручик. Воды Дуная текли так спокойно и тихо, что было слышно, как дышат мехи баяна, перемежаемые ударами кулаков по столу.

Шаги Вячеслава Волынского затихли в той стороне.

Второй раз настройщик появился у дома Наумовых в морозный зимний день. Постучался. Никто не ответил. Он уж собрался уходить, когда заметил в заиндевевшем, будто облепленном нафталином окне чью–то тень. Дверь открылась с таким шумом, будто была припаяна льдом. В проеме показалась вдова, в ночной сорочке, хотя близился полдень. Поверх сорочки было накинуто пальто, заячий воротник облегал довольно помятую после сна шею. Заметив в руках нежданного посетителя букетик цветов — мелкие желтые шарики на бледно–зеленых стебельках — и картонную коробочку, перевязанную шпагатом, она сплела руки перед грудью и воскликнула:

— Ах, как это мило с вашей стороны, господин Бисеров! Чем я заслужила такое внимание? Заходите, пожалуйста! Милости просим! Извините, ради бога, у нас, беспорядок… Мне безумно неловко, но подождите минутку в прихожей, я слегка приберу…

Бисеров не успел признаться, что пришел не к ней — он вечером уезжает и просто хотел передать Антонии букетик и небольшой подарок ко дню рождения. Ничего больше.

Он стоял и ждал. Разглядывал вешалку, где рядом с поношенным женским платьем висел дорогой куний мех. Посмотрелся в зеркало, вправленное в тяжелую бронзовую раму с гипсовыми цветами — завитушки были темные от пыли. И когда собрался откланяться, не в силах больше дышать спертым воздухом прихожей, перед ним вновь возникла Томаица. Ее прославленные ножки, о которых многие в корчме отзывались с восторгом, выглядели сейчас не слишком привлекательно — сквозь плохо натянутые чулки проступали излучины вен. В этом доме, скованном инеем и затхлостью, единственно радостным было сверкание ее золотых колечек — одно с агатом, другое с рубином. Это сияние передвигалось вместе с рукой, застегивавшей пуговицы шелкового пеньюара, и задержалось у выреза, из которого выглядывали кружева комбинации — такие же тонкие и прозрачные, как узоры инея на окне.

— Пояталуйте, господин Бисеров.

Она указала на свою комнату, где в углу темнели пианино и канделябр. Красные свечи наполовину сгорели, по кованому железу сбегали неровные потеки.

— Благодарю, — сказал гость, не снимая пальто, хотя хозяйка дома протянула за ним руку. — Я на минутку. Если не ошибаюсь, сегодня у вашей дочери день рождения. Я заглянул поздравить ее, вручить мой скромный подарок…

— Крайне мило с вашей стороны… Крайне мило… — Она притворила дверь в свою комнату, потому что оттуда дуло. — К сожалению, Антонии нет. Я отправила ее на рождество к дяде, в Софию. Непросто, знаете ли, содержать взрослую дочь–гимназистку на мизерную вдовью пенсию… Думаю определить ее в одну из столичных гимназий. Так что сейчас придется мне одной любоваться вашим букетом… Какие дивные мимозы! — Она сощурилась, откинула голову. — А ваш презент я передам Антонии, когда она вернется.

— Благодарю. — Бисеров шевельнул пальцами, поправляя перчатйу, пушистая подкладка ласково коснулась руки.

— Как мне приятна ваша любезность! Заходите к нам еще. Может, помузицируете? А можно и просто так — посидим, поболтаем…

— Благодарю, — в третий раз проговорил гость и стал спускаться по обледеневшим ступеням, посыпанным ржавой золой — видимо, угольки еще не остыли, когда их вынули из печи, потому что они глубоко впечатались в синеватый лед.

Бисеров видел, как за узором инея на окне проплыло бледное сияние мимозы: Томаица унесла букет к себе в комнату и сейчас хлопала дверцами буфета в поисках подходящей вазы.