Иван Давидков - Прощай, Акрополь!

Он порылся в саквояже — можно было подумать, что там у него множество разных инструментов, но он достал всего–навсего один поблескивавший клюй и принялся за работу.

Антония сидела поодаль и наблюдала за ним. Настройщик стоял к ней спиной, наклонившись над струнами, натянутыми, как нити на ткацком стане. Тонкие худые пальцы с такой прозрачной кожей, будто он долго отмачивал их в горячей воде, прикасались к струнам. Возникший звук вдруг становился громче, резче, словно металлический клюя извлекал его из пропылившихся досок, и волны этого звука пробегали по всему телу настройщика — от темнокаштанового чуба на лбу, по лопаткам, топорщившим его серый в талию пиджак, вплоть до кончиков узконосых туфель, скрипевших каждый раз, когда он натягивал струну.

Томаица принесла варенье из зеленых орехов, через тонкую кожуру просвечивали ядрышки — мелкие, как птичий мозг. Настройщик — его звали Вениамин Бисеров — положил в рот орешек. Он жевал медленно, легонько хмурясь, как будто желал насладиться сполна всеми оттенками аромата и вкуса.

У него было бледное строгое лицо с мясистым раздвоенным подбородком (в ложбинке, несмотря на старания парикмахера, осталось несколько несбритых волосков). Пышная шевелюра закрывала лоб до самых бровей, глаза были затенены, и нельзя было разобрать, какого они цвета. Однако сквозь эту тень пробивался блеск, говоривший о том, что их обладатель зорко наблюдает за всем и всему дает свою оценку.

Вениамин Бисеров был похож на римских императоров из учебников истории — та же прическа, то же гордое, даже, пожалуй, неприступное лицо, только вместо тоги — модный пиджак да галстук в больших синих и красных горошинах.

Так полагала Антония. А Томаица угадывала в нем страстную, азартную натуру — спортсмена или игрока. Она судила об этом по нервности рук, по выжидательной напряженности лица. А возможно, по каким–то иным признакам, которые женщины чувствуют, но не могут точно определить.

. Она не ошибалась.

По вечерам настройщик садился за игорный стол. Он прикасался к картам с той же страстностью, что и к струнам. Ему доставляла наслаждение скользкая их поверхность, хлясканье, с которым они ложились на стол в решительный момент игры, их шелестение, когда он тасовал колоду перед следующей партией.

Он рисковал — и выигрывал. Но и проигрывая, не испытывал сожалений — ибо пережил сладостное, острое, как укол кинжала, опьянение риском. Возвращаясь ночью домой, он нес по темным улицам портового города какую–то необычную радость, в которой было больше боли, чем удовольствия.

Он вкладывал душу в любое свое занятие. Старые пианино благодаря ему утрачивали запахи плесени, из темного деревянного остова начинала струиться музыка. А в карты он играл с артистизмом, которому мог бы позавидовать первоклассный артист. Прежде чем лечь на стол, туз совершал у него над головой мертвую петлю, потом пикировал, как ястреб, и карта партнера исчезала в когтях хищника…

Счастлива ли красивая женщина? Иногда. Обычно гораздо счастливей те, кто может насладиться ее красотой либо надругаться над нею.

Красивая женщина окружена взглядами, в которых сквозит желание, изысканными комплиментами, мимо которых трудно пройти равнодушно, обещаниями, за блеском которых часто прячется дешевый металл фальшивой монеты. Ей сулят небеса, но изящные туфельки не находят там опоры, каблучки пробивают небесную твердь, и, падая, женщина чувствует у себя под ногами жесткую мостовую горбдской окраины, застроенной лачугами и фанерными ларьками, где продают овощи и твердые, как булыжник, бруски немылкого стирального мыла.

Красивой женщине трудно примириться с серыми буднями. Ее влечет к чему–то изысканному и возвышенному. На первый взгляд ее стремления осуществимы — ведь вместе с многообещающей улыбкой каждая красавица носит в кармане волшебный ключик. Однако она забывает порой, что рядом с этим ключиком, зажигалкой, сигаретами или тюбиком помады таится трагедия…

Антония Наумова и не подозревала о том, что такие трагедии существуют на свете. Моясь в бане, она ловила на себе любопытные взгляды своих одноклассниц. Это были низкорослые коренастые крестьянки, не по возрасту грудастые, с широкими бедрами, короткими ногами. Они зачерпывали медными кувшинами воду, лили Антонии на плечи и смотрели, как струйки, смывая мыльную пену, сбегают по ее высокому стройному телу, нежной округлостью линий напоминавшему чаек над пристанью, а блеском — мрамор, из которого его будто выточил резец ваятеля–эллина.

Все мальчики в классе были без памяти влюблены в нее. Засыпали ее сентиментальными посланиями без подписи, украшенными амурами и цветочками, а кое–кто посвящал ей свои вирши. Возвращаясь из гимназии домой, она притворялась веселой, даже бесшабашной, прыгала на одной ножке — всеми силами показывая, что ей нет никакого дела до робких ухаживаний гимназистов, стайкой следовавших за ней по пятам, в фуражках с нагретыми над свечой козырьками, чтобы круче спускались на лоб (такие козырьки почитались особенно шикарными), и с юношескими прыщами на щеках, которых впервые коснулась бритва.

Равнодушие ее было притворным, в глубине души она радовалась настойчивому вниманию стольких молодых людей, из которых предстояло выбрать одного–единственного. Все в ней — желания, внезапная умиленность, заставлявшая зарываться лицом в мокрую от слез подушку, — было каким–то смутным, неясным и расплывалось, как силуэт тополя за влажным, запотевшим окном.

По ночам, когда Антонии снились провожавшие ее кавалеры и все ее существо полнилось сладостным ожиданием, в соседней комнате очередной раз появлялся обладатель накидки и старой офицерской фуражки. Он кашлял и что–то бормотал сиплым, простуженным голосом. Томаица встречала его не слишком приветливо, заставляла вернуться на лестницу, обтереть хорошенько ноги, не может, мол, она каждый раз после его визита стирать половичок. Огорченный холодным приемом, распространяя на весь дом отвратительный запах сивухи, он входил в прихожую, громко захлопывая за собой дверь.

Звался этот частый ночной гость Вячеславом Волынским. В прошлом полковник кадетского его императорского величества полка, ныне портовый грузчик. От былого блеска лощеного кавалера, покорявшего женские сердца на шумных гарнизонных балах, остались только накидка да фуражка, которые он ревностно берег как атрибут утерянного достоинства. Желая придать торжественность какому–либо своему шагу, он надевал поверх робы, выпачканной угольной пылью и мазутом, свою некогда великолепную накидку. В ней он выглядел еще более жалким — из–под складок дорогой когда–то материи торчали костлявые плечи, а рыжая борода свалялась, как трава, на которой долго лежал валун. Только детски–голубые глаза остались прежними. Хотя и довелось им увидеть много ужасов и страданий, щуриться над мушкой пистолета, целившего в безоружных людей, они сохранили мальчишескую доверчивость и беззащитность, правда, иногда вытеснявшиеся вспышкой злых огоньков.