Марга Минко - Стеклянный мост

Тетя и дядя нашли для нас дом неподалеку от своего. А так как Даниел, который к тому времени, как ты знаешь, женился, тоже обосновался в Амстердаме, мои родители увлеклись идеей собрать всю семью в одном месте, рядом с собой. Кто мог предположить тогда, что именно это погубит нас? Ничего подобного нам даже в голову не приходило.

Если я когда-нибудь вернусь, ты получишь новый экземпляр книги Куперуса. И еще ты должна прочитать обе части "Войны и мира", я таскаю их за собой повсюду. И ты увидишь, какие места я подчеркнула. Вот это, например: "Ich weiss nicht, was ich sagen soli. Niemand ist schuld", seufzte Natascha. "Ich allein bin nur schuld. Ach warum kommt er nicht?" [15] "Я не знаю, что сказать. Никто не виноват, — вздохнула Наташа. — Я одна виновата. Ах, почему он не едет?" (нем.)

"Милая Руфь!

Как все вышло странно. В тот же вечер я в самом деле очутилась на ферме. Все было бы по-другому, согласись я сразу на твое предложение, потому что тогда ты бы не дала мне этот телефон. Мысль, что все решается помимо нашей воли, порой просто невыносима. Бывают дни, когда я спрашиваю себя, вправду ли все это случается со мной, не происходит ли это с каким-то другим человеком? Порой я даже разрешаю себе пофантазировать о том, что все еще хорошо закончится. А иначе зачем жить?

Когда жизнь наладится, надеюсь, мы снова отыщем друг друга. Я до сих пор храню твой рисунок — Ахтерграхт, вид на канал из твоего окна. Ты далеко опережала нас всех в художественной школе. Живешь ли ты сейчас там же, куда переехала тогда? Занимаешься ли своей работой? Береги себя, Руфь. Твоя С.".

"Дорогой Херман!

Вот решила написать тебе. Во всем доме ты единственный, с кем мне хотелось бы поговорить сейчас. Не с твоими братьями и даже не с моими родными дядей и тетей. Как раз с ними — меньше всего. Я помню всех, Херман, но хочу обратиться именно к тебе. Я боюсь называть имена. Я не произношу их просто из суеверного страха — так мне хочется, чтобы они целыми и невредимыми вернулись домой.

Херман, ты был таким простым, добряк, всегда готовый помочь, тебе всегда можно было выплакаться в жилетку. Я чувствовала в тебе даже что-то материнское. Мне всегда казалось, что ты не воспринимал весь ужас, который творился вокруг, как реальность. А может быть, просто делал вид, чтобы не подпускать его к себе. Ты напевал "Schon ist die Welt" [16] "Мир прекрасен" (нем.). так, как будто в ту минуту действительно верил, что мир прекрасен.

Я представляю себе, как вы хватились меня в полицейской машине, как спрашивали друг друга: "Где же она? Она ведь была дома". Но я знала, что делала. За эти две минуты я совершила тщательно обдуманный поступок. Я скрылась из дому, как вор, и днем и ночью ожидающий погони.

Ты, может быть, помнишь, что в то время меня беспокоила судьба брата и его жены. Я не знала, как разыскать их. Мне и теперь ничего о них не известно. Они уехали из Амстердама, а я все-таки брожу по городу в надежде случайно встретить Даниела или кого-нибудь из общих знакомых. Хотя бы мефрау Вендерс, мать Луизы. Ты видел ее один раз, когда она заходила к нам. Она даже не пожелала присесть, свысока говорила с моими дядей и тетей. Ты назвал ее "надутой гусыней". Она хотела выяснить, где находятся Луиза и Даниел. Но, поскольку она действительно была "гусыней" да к тому же подозрительной особой, она полагала, что я намеренно скрываю их адрес.

Сейчас я обитаю на чердаке — если понадобится, могу мгновенно забраться на крышу, это первое, что я отметила, — и часто вспоминаю твой голос, представляю себе, как ты мурлыкаешь свои арии, как хлопочут домашние. Но на самом деле дом пуст. До меня долетают лишь звуки из домов по соседству.

Что бы ни случилось, Херман, вы все со мной, все и навсегда.

По тону, каким он произнес: "Ничего не могу сообщить вам", было ясно, что он считает вопрос исчерпанным. Стелла поставила сумку на пол и обеими руками оперлась о стойку. Неужели в этом крошечном местечке можно было не знать ее, не слышать о ней? Раздраженный ответ хозяина показался Стелле странным, тем более что перед этим он радушно приветствовал ее. Он отвернулся и снова начал разливать пиво, но его пронзительные темные глаза то и дело зыркали на нее. У него было синюшного оттенка лицо под шапкой густых волос. Она решила, что ему должно быть за сорок.

Картежники за столиком в центре зала, возбужденно спорившие во время ее беседы с хозяином, теперь примолкли.

— Сколько вы собираетесь прожить у нас?

— День, от силы два.

— Ладно, идет. — Он положил перед ней ключ, по размеру больше подходящий для сарая, чем для гостиничного номера. — Сюда по лестнице, первая дверь направо.

Он подхватил поднос и направился к играющим. Она дождалась, пока он вернется.

— Я бы выпила виски с содовой.

— Это можно.

Она взяла стакан и села за угловой столик. Морские пейзажи, оправленные в нарядные рамы, плюшевые скатерти и темные обои, лампы с абажурами из пергаментной бумаги — все вместе придавало помещению уютный, домашний вид. Хлебнув пива, картежники снова зашумели. Один из них, в клетчатом пиджаке и ярко-зеленом галстуке, отделился от компании и со стаканом в руке направился к ней. Достал из кармана пачку сигарет и предложил ей. Она отказалась. Тогда он сел рядом ("Не возражаете?") и поинтересовался, из каких она краев. С севера, наверное, предположил он.

— Амстердам, правильно?

Она кивнула. Попал в точку. Везде одно и то же. Куда ни приедешь, везде люди пристают с одинаковыми расспросами. Им непременно нужно знать, где ты живешь, чем занимается твой муж, сколько у вас детей, но больше всего их донимают твои так называемые "корни". Только не обижайтесь, пожалуйста, поймите нас правильно, но вы все же не нашего круга. И ты невольно начинаешь рассказывать им о своей жизни, да еще так подробно, будто тебе за это должны поставить оценку. За эти годы она привыкла быть настороже, когда речь заходила о ее биографии. Война, смутная пора после освобождения, двенадцать лет совместной жизни с Рейниром, закончившейся разводом, — об этом она не рассказывала никогда. Зато с легкостью придумывала истории о своем прошлом. Она давно приучила себя иметь наготове несколько разных, на выбор. В последнее время сочинять стало труднее. Невозможно всю жизнь скрывать свое настоящее лицо. Иначе в один прекрасный день его не обнаружишь.

Человек в клетчатом пиджаке не уходил, ему хотелось выяснить, зачем она приехала. Чтобы отделаться от него, она сказала, что по роду занятий ей приходится ездить но стране.

— Вот и мотаюсь по провинции из одного городка в другой.

А разве не о такой жизни она мечтала? Вечно в дороге, вечно на людях. Поговорить? — пожалуйста, но недолго, а главное, сниматься с места когда заблагорассудится, не заводя привязанностей, не удерживая в памяти лица, переменчивые, как мозаика калейдоскопа, и всегда новые. Не было больше места, куда ей хотелось бы поехать. Кроме этой деревни.