Андрей Агафонов - Еще какая сволочь

— А если бы я с кем–нибудь?..

— Я убью тебя.

— Я ухожу.

Битое стекло на полу. Пройтись?..

— Алло.

— Милая, ты меня бросила?

— Алло, кто это?

— Милая…

— Алло!

Короткие гудки. Полжизни я ждал возможности сказать эту фразу, и вот сказал, и оказалось — правду.

Еще в ранней молодости тосковал по неприкаянности, по осени на мостовой, саксофону за спиной, ночному городу и пустым карманам… Мне всегда хотелось уходить по мокрому асфальту с комом в горле, так я представлял свое голливудское счастье, и вот я счастлив… наконец–то…

— Андрей!!!

— О, Боже.

Бросается на шею мне, теплая, расхристанная, в белом и желтом, и что же судорогой сводит мои пальцы — каждую слезинку ее в этом октябрьском воздухе хочу я поймать, да нет, любовь моя светится под ногтями, и жарко пальцам, и жарко глазам…

Как, я выпустил это слово?.. Всегда же говорил и верил, что любить кого–то еще можно только по недоразумению… И вот мы двое слепых котят, мы заблудившиеся дети, едва не потерявшие друг друга в тени суровых, сосредоточенных желаний… На мокрой скамейке, забросанной желтыми и зелеными знаменами побежденной осени, я падаю лицом в ее колени и лью горькие, как шоколад, слезы — самые горькие, самые желанные слезы в моей жизни…

— Уедем?

— Конечно… Когда–нибудь…

В золотое детство невинных насмешек пополам с болтовней о погоде и музыке. В искусство — да нет, какое искусство! — в путаную сказочку случайных соприкасаний.

Сотый раз на дню говорю себе: «Все правильно!» и маленькой удобной кочерыжкой разбиваю прогоревшие поленья. Я дал что–то вроде обета: пока она не может быть со мной, я не буду ни с кем. Сторожу чужую дачу, курю трубку, дым от трубки сладок и приятен…

Мне по душе гулять в валенках, пробивать собой сугробы с нежным грохотом. Овечий тулуп — до пят, и валюсь я волком-Ванькою в белый снег, лежу и смотрю, как раздваиваются звезды, небо затягивает ватой…

В толстых шерстяных носках сижу у камелька с книжкой на коленях, одинок и печален, и мне дивно хорошо, мое молчание тяжелее золота, я тону в нем, плыву, погибаю… Снимая нагар со свечки, проморгал Новый год — 00.02, но что с того, my baby left me , лучина гаснет, волки воют…

Так отвык спать один, что к утру затекает шея. И первое, что вижу из окна туго вращаемой головой — снег мой разбит, распорот и грязен. Лаковое «Вольво» уже в гараже.

Их голоса меняются, едва закрывается дверь. Ты слышишь каждое слово, каждый звук, но страшнее всего — каждую паузу. В ее голосе — робость, жалоба и истома; он жужжит и кружит над нею, слышно частое дыхание — не твое, ты замер, затаился, ты слюну свою не можешь проглотить… И вот она дрожит и ходит ходуном, как ходила под тобой, и победительно вжимается в нее, вгоняет себя твой коварный соперник, раз за разом, бесконечно долго…

Но та минута, когда сердце твое — на разрыв, и вот–вот все случится, вот сейчас, и еще можно предотвратить — выскочить из–за печки взъерошенным чертом, закричать, — ТА минута, и первый ее вздох, почувствовавшей другого внутри себя, и осознание этого вздоха тем самым вздохом — это такое глубокое постижение сущности вещей, какого больше не испытать…

— Пожалуйста, не делай этого! Пожалуйста, делай это!

И ты плачешь, глотая перья…

— Я мог бы накатать настоящий роман, недельку посидев на коммутаторе пейджинговой связи. Документальный, электронный роман. Судьбы, лаконичные, как телеграммы. От «где же ты, солнышко» до «заранее благодарен». Читатели рыдали бы, я бы сам рыдал, но кто же мне позволит взять такую неделю, а главное — кто мне за это заплатит?

— Я вчера передавал: «Приходи скорее, я умираю от голода и жажды», барышня хмыкнула: «Уж потерпите!» Не могу, говорю, сил моих нет…

Постоянное ощущение, что очень ловко всех обманываю: сижу развалясь, а взрослые и даже весьма потасканные люди излагают мне свои замыслы и смотрят с такой надеждой…

— Мы на первом месте!

— А кто заказывал рейтинг?

— Мы и заказывали…

Нельзя пить со своими подчиненными. Нельзя трахаться со своими подчиненными. Нельзя орать на своих подчиненных. Пусть ненавидят, лишь бы любили…

Три года в полной жопе. Три года! Иван за голову хватался: «На кой хрен я вас сосватал!» Теперь понял, на кой: лично известен, морда в ящик вписана. Рекламу берем брезгливо, двумя пальцами. Спортивного обозревателя я уволил якобы за прогулы, на самом деле у него в туалете свежий номер газеты лежал, аккуратно порванный на квадратики. Сволочь, я тебе что, мало плачу, на рулон туалетной бумаги не хватает?.. С вечеринки ушел раньше всех — приказ сочинять. Корпоративная этика, она самая.

— Сводка праздничная пришла. Куча трупов.

— Я на тебя полагаюсь…

Журналисты все–таки дети лени и халтуры. Мне затея Латкина понравилась: сам связался с «Экскомом», еще и бартер с ними скрутим. Митя — человек творческий, ему платить надо много…

— Газета не нравится, но читаете? А другие газеты не пробовали читать?

— …вы же издеваетесь…

— Мы красиво делаем свое дело. Извините, если это выглядит, как издевка.

И трубку на стол. Пусть старичок выскажется.

Из «Оперколонки» кое–какие фразы выписываю:

«Когда поднял он руку на родителей своих, то в руке его была канистра с бензином».

«Жене предстоит поразмыслить, как ей жить с этим дальше, мужу — как ему жить без этого». — Надо же, кастрировала мужика… «35-летний Н. сел на раскаленную каменку нетто; его победный вопль надолго запомнят домочадцы».

Сегодняшняя жемчужина:

«Если бы на даче была собака, ей пришлось бы выбрать, по ком выть. Треугольник–то действительно любовный: бритва — пуля — полынья… Самое прекрасное смертоубийство за последние пару лет…»

Циник и негодяй Федор Меркурьев. Через газету с девушками переписывается. Вкрадчивый, как гадюка. Упырьи гонорары, обувь носит только итальянскую…

Гадство. Вместе с ириской пломбу разжевал. Полтора месяца назад ставили. Гадство.

«Вот утренняя мысль: доброта как стремление дотянуться до человека и доброта как умение опуститься до человека. Во втором смысле я очень добрый… И, кстати, люди это чувствуют. Доброту мою. Безразличные мне духовно — но не телесно, — женщины. Безразличные мне телесно — но не духовно, — мальчики…»

— Я проснулся.

— И снова уснул.

Я думал, что просто ударю его ею, что ему будет очень больно, что он задохнется на миг, и… и все. Он не задохнулся — захлебнулся; шумно, шкворча, пил воздух желтым и сизым, голым, безнадежным, невероятным, раскроенным горлом… Изголовье превратилось в нефтяное месторождение, в булькающую скважину, в марсианский пейзаж…