Имре Добози - Вторник, среда, четверг

— Но ведь я гинеколог, — уверяет он, — а в армии такие не нужны!

Хоть его доводы и вызывают у всех улыбку, но домой Гезу не пускают.

— Военные, налево!

Нас, военных, набирается добрых три сотни. Многие ранены. Какой-то артиллерист, прихрамывая, подходит к командиру русской роты и на смешанном русско-словацком языке умоляет оказать ему помощь: начинается гангрена на ноге.

— Потерпите, — говорит офицер, — сейчас разберемся и раненых отправим в госпиталь.

Артиллерист вынужден вернуться в строй. Фешюш-Яро до того надоел своими приставаниями, что один сержант, чтобы он отвязался, отводит его в комендатуру. Примерно через полчаса он возвращается восторженный и еще издали кричит нам, что все в порядке, но что именно — мы понятия не имеем. Он вручает командиру роты какую-то записку, и тот зачитывает наши фамилии.

— Всем перечисленным выйти из строя!

Но сержант Тарба куда-то запропастился. Шорки во всю глотку выкрикивает его имя — безрезультатно. Наконец он догадался спуститься обратно в бункер. И из бункера выходит уже молча, волоча Тарбу за ворот по земле. Сержант был мертв, он покончил с собой. Веревка, завязанная на два узла, глубоко впилась в шею. Какая же нужна была решимость и сила воли, чтобы так затянуть веревку двойным узлом и, ни разу не вскрикнув, даже не захрипев, молча умереть. Дешё, потрясенный, наклоняется к Тарбе, трогает рукой распухшее, посиневшее лицо сержанта. Оно холодное.

— Надо было как следует приглядывать за ним, — сокрушается он, — хотя, впрочем, может быть, ему даже легче было умереть вот так, чем терзаться потом, когда бы его судили те, кого он любил.

Когда это могло случиться? Возможно, еще ночью. Советский офицер, взволнованный, подбегает к нам, спрашивает, что здесь происходит, и нескольких солдат посылает в бункер проверить, нет ли еще самоубийц. Никого не оказалось. Дешё не хочет выдавать тайны даже мертвого Тарбы. На вопрос командира роты он только разводит руками: дескать, и сам не понимает, что могло побудить сержанта покончить с собой. Да и как он мог бы в нескольких словах, в коротком рапорте поведать о нелепейшей трагедии бывшего профсоюзного уполномоченного, который на протяжении очень многих лет ждал встречи с русскими и который в конечном итоге дошел до такой жизни, что не мог смотреть им в глаза.

— Ужасно, — произносит Фешюш-Яро, нос его пожелтел, словно отмороженный. — Это ужасно.

Но между тем принимается торопить нас, просит не медлить, дорожить временем коменданта, поскольку тот сам хочет решить вопрос о нашей дальнейшей судьбе. Да, надо идти, и как можно быстрее. Меня это тоже волнует. Конечно, потрясение, вызванное гибелью Тарбы, должно было затмить все остальное, но, признаюсь, все отодвинуто на задний план этой неожиданно представившейся возможностью, ибо если нас выделили из толпы и комендант хочет с нами лично побеседовать, то это не что иное, как известный шанс. А может, и более того — нас отпустят на волю? Ловлю себя на том, что не могу оторвать взгляда от того места, где так недавно пролегала главная улица поселка. Теперь она являет собой жалкую, потрясающую каргину: груды щебня и осколков стекла.

Галлаи ворчливо допытывается у Фешюш-Яро:

— Не заставляй упрашивать себя, черт возьми, как целомудренную девицу. Расскажи толком, как все было!

— Я и сам как следует не знаю, — машет головой Фешюш-Яро. — Да и не моего ума это дело. Комендант все скажет.

Он улыбается от сознания того, что ему доверен столь важный секрет и он может держать нас в таком напряженном неведении. Шорки тоже повеселел; он извлек откуда-то чуть ли не пригоршню сигарет и угощает всех подряд, включая и русского сержанта, который, сопровождая нас, небрежно повесил автомат дулом вниз. По мере того как мы удаляемся от трупа Тарбы, жизнь берет свое со всеми ее сокровенными и радужными надеждами. Шорки широко улыбается.

— Когда нет беды, всегда нужно следовать вместе со всеми, — изрекает он, довольный собой. — Но стоит нагрянуть беде, ни в коем случае нельзя идти туда, куда идут все.

В казино Нового Города, где вчера еще размещались два взвода полевой жандармерии, на первый взгляд вроде бы ничего не изменилось. У ворог русские часовые, в коридоре много военных, вот и все. Мебель стоит на прежних местах, плакаты, служившие целям пропаганды и запугивания граждан, — тоже. Портрет Гитлера сорван. Но Салаши все еще красуется на стене, больше того, чуть подальше висит нетронутым портрет Франко. Толкаю Фешюш-Яро: дескать, надо бы снять, времена не те. Фешюш-Яро недоумевает, как эти мерзавцы уцелели, и уже готов сорвать их, по русский сержант останавливает: нечего, мол, размахивать руками, стой, как положено стоять пленному. В комнату входит молодой, невысокий офицер со следами оспы на лице, вслед за ним еще трое.

— Комендант, — шепчет мне Фешюш-Яро.

Шинель у офицера расстегнута, поясной ремень в руке; он останавливается позади стола, окидывает нас взглядом. У него массивный подбородок, резко выделяющийся продолговатый кадык, плоский, как у боксера, нос, большие глаза, которые как-то по-детски наивно и с любопытством смотрят на нас. Он подзывает к себе мужчину без всяких знаков различия на погонах — переводчика.

— Я майор Головкин, — представляется он. — Приветствую вас. Слышал, что вы целым подразделением вступили в бой с немцами. Это нас очень заинтересовало. Прошу рассказать поточнее: где, когда и при каких обстоятельствах это произошло.

Один из офицеров садится, достает записную книжку. Фешюш-Яро взволнованно торопит Дешё:

— Ну говори же, ведь ты все знаешь, о твоей роте идет речь!

Дешё отдает честь, представляется, затем вынимает из кармана докладную записку и говорит по-русски:

— Пожалуйста, это официальный документ, в нем все сказано.

Бумага переходит от одного офицера к другому, но они, разумеется, ничего не понимают; в конце концов она попадает в руки переводчику, и тот негромко, но довольно быстро переводит; Головкин несколько раз одобрительно кивает, затем выходит из-за стола, чтобы получше разглядеть Дешё.

— Вот и прекрасно, — похвалил он. — Стало быть, вы уже начали борьбу против фашизма, теперь нужно продолжить ее.

В комнату ввалились связисты, они тянут за собой провод, шумят, устанавливая полевой телефон.

— Я, — говорит Геза, — врач, извините, гинеколог, и не имею никакого отношения к военным.

— Признаться, — говорю я, — мне тоже следует сказать, что я в той перестрелке не участвовал. Я только вчера присоединился к старшему лейтенанту Дешё.

Головкин кивает в знак согласия.-

— Хорошо, потом разберемся, это мелочи. Главное — где ваша рота?

— Не знаю, — отвечает Дешё.

— Ну что ж, у нас и без нее хватает солдат. Кроме, конечно, нилашистов и жандармов, они в счет не идут, и, разумеется, раненых тоже. Вы согласны поговорить с ними?