Имре Добози - Вторник, среда, четверг

Дешё смотрит на него широко открытыми глазами.

— О чем?

— Сейчас создается новая, демократическая венгерская армия, которая вместе с нами будет громить немцев. Мне бы хотелось, чтобы в эту армию вступило как можно больше военных. Само собой понятно, мы никого не принуждаем. Но в конечном счете речь идет сейчас о быстрейшем освобождении вашей многострадальной родины от нацистской оккупации. Кроме того, я обязан сказать вам об этом, — тех, кто не вступит в нее, мы будем считать военнопленными.

— Я, — говорит Дешё, — не имею никакого представления о новой венгерской армии.

Фешюш-Яро укоризненно смотрит на него.

— Как же никакого? Разве не ясно, что она демократическая? И что сражаться будет против фашизма?

Кожа на лице Шорки натягивается и лоснится. Он уже распрощался со всем, подготовился к неизбежному плену, к самому худшему, что может постигнуть солдата, и вот вдруг перед ним распахнулись врата рая, можно снова идти в строю, сжимая в руках оружие, командовать, получать продовольствие, а это не пустяки, и чего тут долго раздумывать, надо скорее соглашаться, а не то, чего доброго, русский офицер возьмет свои слова обратно.

— Осмелюсь доложить, господин старший лейтенант, — говорит он, кусая от волнения губы, — какая ни на есть армия, а все армия… неужели вы, господин старший лейтенант, хотите отправить нас валить лес?

Головкин смотрит на часы.

— Ну, как? — спрашивает он, подходя к Дешё. — Мне кажется, что из здешних солдат вполне можно сформировать стрелковую роту. И я хотел бы видеть вас ее командиром.

Он стоит и ждет, ему хотелось бы услышать утвердительный ответ, он очень занят, и по прищуренным глазам заметно — его немного злит, что мы, только что освободившись из бункера, не ухватились за его предложение обеими руками. Но /Дешё, оставаясь верным себе, мудрит и на сей раз, то есть не считаясь со сложившейся обстановкой, начинает торговаться там, где это совершенно недопустимо.

— А нельзя ли, — просит он с выражением беспокойства на лице, — поподробнее узнать об этой новой армии? Например… кому она подчинена в военном и политическом отношении?

— В военном отношении, разумеется, будете подчинены нам. Думаю, что и вы считаете это само собой разумеющимся: создаваемая сейчас небольшая армия не сможет решать самостоятельно оперативные задачи на нашем фронте.

— Понимаю, но по распоряжению каких венгерских властей она организуется?

— Понял вас! Насколько мне известно, в Дебрецене формируется временное венгерское правительство. Возможно, оно уже сформировано. К сожалению, более подробной информацией не располагаю, до вчерашнего утра я тоже был боевым офицером, командовал батальоном и не имел возможности детально вникать в то, что не относилось к моим прямым обязанностям.

— Раз есть и венгерское правительство, — высказывается Галлаи, — тогда все сразу становится на свое место.

Ему всячески хочется ускорить ответ. Но Дешё раздраженно спрашивает:

— Что здесь стало на свое место?

Переводчик, конечно, все переводит. Майор ГолоЬкин отсылает посыльного, который что-то прошептал ему на ухо.

— Не понимаю, — говорит он Дешё, — какие у вас сомнения?

Дешё тщательно подбирает слова, стараясь как можно точнее передать свою мысль.

— Мне бы хотелось, господин майор, чтобы вы правильно меня поняли. Я не желаю обидеть вас, а тем более проявить неуважение к тому знамени, под которым вы служите, наоборот… Но меня беспокоит мысль, что придется механически перейти из одной подчиненной венгерской армии в другую подчиненную венгерскую армию. Никакой параллели я не провожу между немецким военным командованием и вашим, о весьма кардинальной разнице между ними мне и самому кое-что известно. Но наше положение..: поймите, нация хочет обрести свою совесть и честь, и именно сама должна сделать это, за нее никто, даже сам господь бог не побеспокоится… Не сердитесь, что отнимаю у вас так много драгоценного времени, но согласитесь со мной, какая жизнь ожидает нас, если мы снова начнем ходить на помочах, если сами не способны сделать ни одного самостоятельного шага?

Связисты крутят ручку телефона, затем дают трубку Головкину, чтобы он убедился: связь есть. Майор звонит в штаб, что-то говорит и кладет трубку.

— Да, понимаю, — с расстановкой произносит он. — Это вполне естественно, что вам хотелось бы самим… Но скажите откровенно, неужели вы считаете, что в нынешней обстановке можно создать боеспособную, самостоятельную венгерскую армию и повернуть ее без нашей помощи против нацистов? Где вы возьмете снаряжение, главным образом тяжелое вооружение? Авиацию? И даже если бы все это нашлось… есть ли у всех ваших людей общее стремление изгнать оккупантов?

Дешё молчит, потом качает головой.

— Конечно нет, тут вы правы.

Головкин улыбается.

— Вот видите, в конце концов все это не так уж трудно понять. Вести огонь можно или оттуда сюда или наоборот — отсюда туда, третьей возможности нет.

— Нет, — как бы нехотя соглашается Дешё, на лбу у него выступают капельки пота. — Дело, видите ли, в том, что мы, начав борьбу с фашизмом, будем стрелять не только в нацистских вояк и в нилашистских министров и генералов. Нет, господин майор… К сожалению, нам придется убивать несчастных венгерских солдат, потому что их загнали в окопы напротив, и поэтому, поймите, все это не так-то просто…

— Это весьма прискорбно, — поддакивает Фешюш-Яро, — потому что солдаты не по своей воле там, где они находятся сейчас, и к тому же они ни в чем не виноваты. Посоветуйте, как быть? Солдаты повинуются приказу и стреляют. Волей-неволей приходится отвечать на их огонь, как это ни горько. Об этом, между прочим, известно и им, товарищу майору и его коллегам, ведь они прошли через очень длительную и кровавую гражданскую войну.

Головкин перебивает, у него нет больше времени.

— Итак, решили?

Мы все одновременно киваем, кроме Дешё.

— Как солдат, — медленно говорит он, — я согласен воевать. Думаю, что это самое честное и правильное решение. Я… не хочу идти в плен. Но в создавшихся условиях я, как мне кажется, не гожусь на роль командира.

Опять он единственный из нас, кто вслух высказал свои мысли. Меня раздражает эта, при любых обстоятельствах безотказно действующая безукоризненность; она выглядит анахронизмом, тем, что было уместным в рыцарские времена, но, возможно, так могло показаться еще и потому, что наше собственное время давно отучило нас от щепетильности;

— Лучший командир, какого я когда-либо знал! — восклицает Галлаи. — Кто был его подчиненным, тот чувствовал, что его судьба в надежных руках!

Однако Головкин не собирается уговаривать Дешё.

— Очень жаль, — говорит он, остановив на нем взгляд, и по всему видно, что ему действительно жаль. — Ну, тогда, может, кто-нибудь другой согласен?