Александр Мелихов - Весы для добра

Да, когда он смотрел на чаек, он жил, и когда шел по выступавшей из воды ледяной тропинке через сквер у общежития, где деревья стояли в воде, и можно было вообразить, что это Флорида, — тоже; а сейчас он снова не живет, потому что ничего не помнит и не видит. Он осмотрелся и увидел, что давно прошел мимо вокзала.

Досадуя на свою рассеянность, он все-таки, пытаясь вернуть утреннюю зоркость, посмотрел по сторонам, но все как будто только и ждало, когда он отвернется, чтобы сразу померкнуть в его памяти.

Значит, он не жил все это время, пока шел мимо вокзала, раз он ничего не помнит? Нет, мысли свои он помнит очень хорошо, а не помнит только ощущений. В чем же больше жизни — в мыслях или в ощущениях?

«Жизни» — пустое слово! Нет разницы между «живым» и «не живым». Атомы летали от начала мира, соединялись, распадались, но вот однажды соединились в такую штуку — его мозг, — которая вдруг сумела ощутить себя как целое и, по закону инерции, пожелала сохранить свое состояние. Эта штука, как паразит, уселась на вселенной и даже на его, Олеговом, организме, чтобы высасывать из них свою пищу — впечатления, а сумей она их получить помимо Олеговой плоти, — хотя бы наркотиками или бредом, — пусть тогда плоть проваливается ко всем чертям, и весь мир с ней заодно. Вот эта штука нахально и называет жизнью только такие сочетания атомов, которые чем-то напоминают ей ее собственное существование. А объективно человек не более «жив», чем двигатель внутреннего сгорания. Какой же смысл может быть у «жизни» — у последовательности химических реакций!

Поезд шел ранним утром. Вот спасибо-то! Еще чуть не сутки торчать в этой дыре! Отойдя за самодовольно гладкую колонну, он еще раз пересчитал деньги, надеясь, что их явно недостанет. Денег было мало, но не «явно».

Спутав двери, он вышел на перрон и увидел телефон-автомат с табличкой «Переговоры с Ленинградом». Мгновенным испугом мелькнула мысль позвонить ей, а в следующую секунду он уже решил позвонить в общежитие: он понял, что, поговорив с кем-нибудь из приятелей, снова сыграв роль романтического странника, он исполнится новых сил.

Тут же он увидел, что вместе с ним к будке направляется солидный дяденька — в галстуке, но без шляпы, — и дяденька тоже заметил его и ускорил шаг, а перед будкой проделал нелепую скрытую пробежку. Олег брезгливо посторонился. Когда дяденька опустил третью монету, Олег потерял терпение и пошел прочь, удивляясь, что кто-то соглашается разговаривать с таким отвратительным субъектом и еще, может быть, улыбается ему в трубку. Он с горечью подумал, что, будь он внутри, он не смог бы позвонить даже два раза подряд, видя, что его ждут, а снаружи — даже не пытается помешать другому делать то же самое, хотя уж один-то из этих противоположных поступков должен быть справедливым. Он уже не пытался храбриться, что когда-нибудь сделается другим, он точно знал, что так будет всю жизнь.

Размышляя таким утешительным образом, он дошел до ярко-зеленой садовой скамьи и сел на нее, но тут же со слабым треском отклеился и вскочил: скамейка была недавно выкрашена, хотя никаких «Осторожно, окрашено!» не было видно на версту кругом.

От ярости дыхание стеснилось, как под стокилограммовой штангой. Он посмотрел на скамейку: вряд ли он испачкался очень сильно, краска уже подсохла и подернулась пленкой. У края к планкам прилип тончайший газетный слой со шрифтом, видимым с изнанки, — там сидел кто-то более предусмотрительный. Стало быть, можно было предусмотреть! Но почему, почему всем удается все предвидеть, а он делает глупость за глупостью, за что бы ни взялся! Неужели он вправду глупее всех? Неважно, но если бы повесили табличку «Осторожно, окрашено!», ничего не случилось бы. И никто его от них не защитит!

Горечь переполняла его, доходя до безнадежного отчаяния. Он поспешил поскорее уйти с платформы, от любопытных взглядов, чтобы никого не видеть и не слышать, а заодно осмотреться. Ему снова страстно захотелось вернуться и больше никогда не выходить на улицу.

Он зашел за длинный сарай из потрескавшихся, серых, как слоновья шкура, досок, поставил рюкзак на такую же серую скамеечку-доску на столбиках — и осмотрелся, подтянув, насколько было возможно, лицо и заднюю часть брюк навстречу друг другу. Брюки были не слишком испачканы, но все же достаточно неприличны, в особенности тем, что краска непристойным образом выделила зоны большего и меньшего давления на окрашенную поверхность.

Он сел на скамеечку, и, предварительно посмотрев по сторонам, беспокойно поелозил по ней. На серой доске остался слабый зеленый след. Он еще раз, скрутившись жгутом, осмотрел брюки. Зелень пыльно потускнела; теперь брюки были скорее просто грязными, чем выкрашенными.

Забегая вперед, нужно сказать, что он проносил их еще около трех месяцев, пока они не выносились до того, что сидеть в них приходилось, по-женски кокетливо сдвигая ноги, и за все это время вид их задней части не причинил ему ни малейшего беспокойства, но сейчас он был близок к отчаянию.

Откуда-то слетел темно-серый голубь — затормозил, почти став на развееренный хвост, и, торопливо замахав крыльями, сел, собрал хвост в пучок, сложил крылья, взмахнув ими, как разгневанный ангел, и тут же заспешил мимо деловитой перевалистой походкой, кося оранжевым ободком вокруг глупого выпученного глаза. Потом стремительно обернулся и когтистой лапой затряс склоненную набок голову, как будто ему в ухо попала вода.

Он подошел так близко к Олегу, что Олег не выдержал и хлопнул в ладоши. Голубь дрогнул крыльями, но даже не оглянулся. Олег хлопнул еще несколько раз, и каждый раз голубь вздрагивал, но не оглядывался — понимал, с кем имеет дело.

И тут Олег почувствовал, что у него от долгого напряжения ноют лицевые мускулы под глазами. Он сразу понял, что это была незаметная для него гримаса раздражения — точно такое выражение бывает на собачьей морде, когда собака рычит. Значит, ему тоже хотелось рычать, но он удерживался по благовоспитанности? Олег расхохотался — по-настоящему, вслух, так что голубь дернул крыльями и подскочил, но, опять-таки не оглянувшись, продолжал ловко ковылять по площадке перед сараем, отыскивая что-то, заметное только ему.

А Олег чисто физически ощутил, как мир снизошел в его душу: все, что было напряжено, разом расслабилось. И ноющий комок в груди рассосался — как не бывало. Чтобы проверить, окончательный ли это мир, он повспоминал о разных неприятных вещах, но не нашел в душе ни малейшего отзыва. Это был самый настоящий мир.

И блаженный мир. Олег ясно понял, что спокойствие — не просто безразличное состояние, а наслаждение. А еще утром, на мосту счастьем казались новизна, неизвестность. Что же это за прибор, у которого стрелка так скачет! Какой-то голубь, какой-то по-собачьи сморщенный нос могут ее перебросить от полного отчаяния к полному оптимизму. Нет, в серьезных вопросах никак нельзя полагаться на эти хрупкие чувства, а только на разум. Научный разум.