Александр Мелихов - Весы для добра

«Видит же, что мне тесно, и не шевелится», — со злостью подумал Олег, но, как нарочно, старушка взглянула на него и поспешно убрала локоть со стола. И тут ему стало стыдно! — почти до слез. Что у него за сволочная натура! У Байрона есть злой дух, специально занимающийся тем, что вселяет в людей злобу, чтобы потом мучить раскаянием. Теперь, после Марины, вообще любой пустяк выводит его из себя.

Он занялся сарделькой; но чистить их он не умел (в общественных местах), а кожица попалась прочная, сарделька не откусывалась, а выдавливалась, и на миг он забыл о соседке, а когда снова взглянул, она стояла у прилавка и наливала из титана второй стакан кофе. Капельки кофе, как бусы, высыпали вдоль трещины на стакане. Старая она была ужасно. И зеленый платок на ней был старый, линялый, в крупную сетку, как авоська, повязанный поверх мужского берета, натянутого на уши. И пальто на ней было старое, длинное, напоминавшее что-то полузабытое, из пятидесятых годов, потертое, как мешковина. Ниже были ужасные суконные боты. Он видел много таких бесприютных старух — именно старух! — и не мог представить, как они живут. Откуда у них мужество натягивать этот берет, эти боты и на трясущихся ногах идти есть, о чем-то беспокоиться. И невообразимый героизм — поспешно отодвигаться, когда мешаешь!

Стакан был горячий, она попыталась взяться за него, отдернула руку и беспомощно оглянулась; потом стала рыться в карманах — наверно, искала платок. Олег поспешно, пока она не нашла, подскочил к ней, быстро донес стакан до стола, поставил и схватился обожженными пальцами за мочку уха, — так его учила бабушка. К счастью, старушка не очень удивилась, благодарно покивала и принялась за ватрушку, а он взялся за сардельку. Он был очень доволен, даже боль в пальцах была приятна. (Мм, нехорошо, что он не пошел дальше с той старухой на улице… к ней слово «старуха» не подходит, слишком она интеллигентно держится.)

Нет на земле человека, который не любил бы делать добро — чувствовать себя добрым. Только нам мешает любить друг друга (кроме противоположных интересов, конечно) различие мнений. Многие согласились бы любить людей и помогать им, если бы те им вполне покорились. Они были бы хорошими рабовладельцами, если бы люди были их рабами. Или хотя бы не имели собственных мнений. С животными проще, их многие согласны любить, даже терпеть из-за них какие-то неудобства — зато животные не колеблют нашей несомненности — основы душевного комфорта.

Правда, животные нам еще и не соперники.

Старушка, прихлопывая ботами, пошла к выходу, примерившись, поднялась на ступеньку, с усилием открыла дверь и вышла. Внезапно он стиснул зубы в сардельке от боли за старушку. Боль была не оттого, что он таким представил себя в будущем, — сейчас он в это не верил, — боль была именно за нее. Марина говорила, что стариков надо удалять в какие-то загородные изоляторы (где-то в цивилизованных странах так делается), чтобы они не портили остальным аппетит. Он снова почувствовал ненависть к ней.

Как обычно: с сильным чувством приходит и несомненность. «Может быть, моя мечта взвешивать добро и зло с полной беспристрастностью — просто бессмыслица? Освободиться от пристрастий — не значит ли это освободиться от самого себя: пристрастия и есть ты? Может быть, только мои хотения и дают толчок разуму, а я, дурак…»

И вдруг он всерьез испугался: а что, если он, и вправду, дурак? Он своим умом доискивается до чего-то, а сам даже не знает в точности, не дурак ли он. А ведь если дурак — все доводы летят к черту.

Тут испуг почему-то прошел: он почему-то уверился, что он не дурак.

Светило солнце, но все же, — наверно, той стороной тела, которая была в тени, — чувствовалась прохлада. По-прежнему казалось, что солнце выглянуло только на минутку. Он снова с удовольствием почувствовал себя спокойным и самостоятельным: захотел есть — зашел и поел, и пошел дальше, как ни в чем не бывало. (А глаза машинально высматривали Анни Жирардо.)

Все-таки любить добрые дела — самое выгодное хотение. Почти как питаться воздухом — он всегда под рукой. И в подтверждение увидел ту самую интеллигентную женщину в непомерно просторном платье. Разрешите вам помочь — нет-нет, ей совсем не тяжело, что ей нужно, немного овощей…

А дальше? Он был готов слушать ее со вниманием, сочувствовать — а если она молчит? Все это верно, и городок у них очень милый, и погода гораздо лучше прежнего — да уж не надоедает ли он своими дурацкими разговорами человеку, которому ну абсолютно не до него? Олег извелся, пока они дошли до ее дома — он, Олег, оказалось, совсем пустой, нет у него ничего для нее, кроме, разве что, мышц, да и они ей ни к чему: что ей нужно — немного овощей…

А вот и ее дом. Он свинья, конечно, но он определенно рад, что пришли. Да, вот это ее подъезд, четвертый этаж, не слишком удобно, но что делать, с передышками она пока что добирается. И еще крыша часто протекает — ведь над ней уже прямо чердак, слышно, как кошки топают, не улыбайтесь, ночью, когда не спишь, все удивительно слышно. А вон там ее балкон, рядом кухня… но почему оттуда валит дым?..

Ну вот, все теперь сгорит… вещей не жаль — что ей нужно, но ведь каждая вещь — память…

Она говорила так, словно все уже произошло лет сто назад, и она уже лет пятьдесят, как с этим примирилась.

Дайте ключ и звоните в пожарку — ключ она, разумеется, забыла дома, вот, видите, три рубля, пять рублей (аккуратнейшим образом вложенные друг в друга, как матрешки), вот немного мелких денег, а больше ничего в кошельке нет, да, нет, она всегда кладет ключ в это отделение. Да и что пожарные, все равно все зальют, перепортят, ей никогда уже не отремонтироваться, пора проситься в приют…

Олег птицей взлетел на четвертый этаж. Дверная ручка немедленно осталась в руках — дверь была неприступна, как сейф международного банка.

С чердака, из люка спускалась корабельного вида лесенка, Олег откинул тяжелую крышку, протопал, согнувшись под стропилами, успев, однако, хорошенько приложиться макушкой, через слуховое окно выбрался на крышу. Вдоль края жестяной желоб — прочный, в два слоя, надо ступать вдоль него, тогда не соскользнешь. Что паршиво — сверху балкон почти не видно, приходится лечь у желоба и свесить голову вниз — не очень это приятно (да и такой ли он прочный — этот желоб).

Ага, вот и дым, вот и балкон. Спрыгнуть можно в два счета, но край крыши, черти бы его побрали, нависает над балконом до половины — спрыгнуть можно только строго вертикально, без малейшего толчка вперед: как бы выпасть у кого-то из рук. Значит, сначала нужно повиснуть на руках и… Сердце уже колотилось в горле. Повернуть обратно, ко всем чертям… Каждая вещь у нее память, видите ли… будет еще одна дорогая могилка… юмор у тебя… ого, уже народ собирается… может, и Анни Жирардо здесь?..