Александр Мелихов - Весы для добра

Он миновал дома и вышел в поле: дорога перешла в земляную — еще сырую и упругую от переплетавшихся внутри травяных корней. Впереди, километрах в полутора, начинались поросшие деревьями холмы. От них вдоль дороги бежал ручей с коричневой, но прозрачной водой. Олег направился к холмам, но соблазнившись, присел на светлый рябой валун.

Перед валуном был мелко-каменистый порожистый спуск, по которому перепуганной толпой неслась и прыгала по ступенькам вода, — здесь ее поверхность была очень волнистой, но почти неизменной.

И выше порога вода не была особенно гладкой: то, как ямочки на щеках, появлялись и исчезали вихревые воронки, то течение, упершись во что-то на дне, ключом вспучивало поверхность. Только в бухточке вода была спокойной. На ней стояло какое-то насекомое — клоп, вроде бы, водомерка, в детстве, помнится, знал название — на тонких, как усики, лапках, — и поверхность воды вдавливалась под ним, как матрац. От этого на дне виднелось пять теней величиной с каплю: одна от туловища и четыре от вмятин. Там же, неподалеку, царственно светилось тусклое золото консервной банки.

За вторым порогом, наполовину погруженная в воду, лежала автомобильная покрышка, в которой, как в стиральной машине, крутилась вода с желтым пятном пены посредине. Загипнотизированный монотонностью движения, он долго смотрел на покрышку.

Как прихотливо двигалась сегодня его мысль! Впрочем, не только сегодня, она всегда так движется, если только он не занят каким-нибудь серьезным делом. По плечу ли ей найти истину — такой капризной? Почему она двигалась именно так? Ее толкали то туда, то сюда встречавшиеся люди, предметы, звуки, как в броуновском движении, или она сама выбирала из их множества то, что ей было нужно, что встречалось на ее изнутри предопределенном пути?

А лучше всего сказать вот как: мысль среди фактов похожа на ручей. Кажется, его ведут берега, ведет русло, но он же сам его вырыл и продолжает рыть дальше, углублять, подмывать берега на изгибах или где помягче… Но это чепуха. Конечно, вода обходит что-то твердое, вымывает что-то мягкое, устремляется в пустоты, но главное — вода ищет самую низкую точку на земле. Она может принять за такую точку дно ямы или целой котловины, но, если ее источник достаточно мощный, она переполнит края котловины и потечет еще ниже, до новой котловины.

Воду ведет сила земного тяготения, а какая сила движет мыслью? Какое хотение — главное хотение твоей жизни влечет ее? А вот этого ты и сам не знаешь — какое хотение у тебя самое главное, пожалуй, можно увидеть только из целой жизни: ведь на минуту или на месяц тебя может захватить и голод, и страх… или какая-нибудь Марина с несчастливым номером — как воду толкают и закручивают извивы берегов или разрезает надвое вон тот обломок кирпича, через который она перелетает неряшливым стеклянным ятаганом. Когда видишь, как они ее крутят, можно и не заметить, что на самом деле вода стремится в глубину; но она сможет прямо ринуться туда, только если ее совсем освободить — и от берегов, и от кирпичей. Вот и главное хотение человека можно узнать скорее по его мечтам, чем по его поступкам: в мечтах он свободен. Самую главную его суть можно лучше угадать не по деловым его размышлениям — там его ведут берега, — а по тем мелочам, которые сами собой лезут ему в голову, по его случайным ассоциациям.

«И каков же я по этим ассоциациям? Что мне само собой лезет в голову? Не гонюсь особо за деньгами, за карьерой — это, наверно, проглядывает. А в остальном… люблю задавать вопросы — значит, люблю сомнения, — и в то же время люблю несомненность. С Мариной (браво, не больно от ее имени!) все ссоры были из-за мнений… Во что моя мысль умеет проникать глубже всего — туда, наверно, ее и тянет главное мое хотение… Оно-то и есть твой смысл жизни… Значит путь роду человеческому в конце концов определяет тот, кто управляет хотениями, мечтами, а не тот, кто управляет поступками… Толстой в конце концов сильнее солдата с наганом: наган — это берег, а книга — тяготение… Хотя мечты у меня бывают прямо идиотские — стать великим ученым и одновременно чемпионом по борьбе…»

Мыслей было еще много, но он почему-то стал выходить из сосредоточенности, как из комнаты, где ощущал только свои мысли.

Словно испытывая исправность своих служб, он последовательно включил органы ощущений и почувствовал твердость колена под подбородком, солнечное тепло и прохладу камня, на котором сидел, запах нагретой влажной земли, с легкой горечью далекого костра, напоминавшего о печеной картошке, услышал журчанье и бульканье ручья и слабые отголоски объявлений со станции. Только ощущения вкуса не было, но и то, если прислушаться, слюна была чуточку кисловатой.

Он сидел и улыбался. Ему было очень хорошо. Где лучше, думал он, здесь или внутри, где он только что был? Внутри тоже очень просторно, не меньше, чем вовне; в минуты сильного страдания или наслаждения тоже уходишь вовнутрь, но забиваешься там в какой-то тесный закоулок. Везде хорошо, хорошо разнообразие. И сколько его еще впереди! Целая жизнь. А это очень много! Мелькнуло отдаленное сожаление, что Марина не знает, как ему хорошо, и он невольно постарался почувствовать себя еще лучше. И, конечно, тут же явилось знакомое, как собственная фамилия, воспоминание, что все эти радости — как и горести — не имеют никакого смысла.

Но теперь он знал, что ответить! Значит так: ему нужен смысл хорошего и плохого, то есть их высшая, абсолютная оценка; но нет и быть не может оценки абсолютнее, чем та, что уже есть в нем! В вопросе, вкусна ли котлета, нет мерила выше, чем его язык. Она и вкусна-то лишь по его ходатайству. Желудок знает, точно знает, лучше, абсолютнее всех, что он хочет есть, и ему, Олегу, в голову не приходит искать авторитета выше желудка. Вот-вот, поиски высшего смысла — трусость, боязнь самому себе быть авторитетом. Точно так же, как желудок, весь его организм знает, что он хочет жить, знает, что жизнь — его высшая ценность, и точки зрения абсолютнее нет и быть не может.

И еще — наверно, главное: вопрос о ценности твоей жизни — первый, в котором ты так существенно расходишься с другими. Красным ты называешь то же, что и все, вкусным — примерно то же. А с жизнью иначе. Ты чувствуешь, что она для тебя — высшая ценность, а для других — вещь хоть и не совсем пустая, но, по крайней мере, они найдут в себе силы жить и дальше, когда тебя не будет. И ты, непривыкший знать что-то сам, один, путаешься, пытаешься отнестись к своей жизни, как к чужой, а врожденное чувство не дает, — и вот начинается то, что было с ним.

«Значит, страдания других тоже не бессмысленны, раз я чувствую жалость к ним, боль за них так же достоверно, как голод и желание жить». Его весы указывают на это как на очень важное, может быть, самое важное. Но сами эти весы, которые в нем взвешивают хорошее и плохое, — единственные в мире. И проверить их не на чем. Любая проверка тоже передается им на утверждение. Эти весы могут меняться с возрастом, с опытом, включающим и чужой опыт (в той мере, в какой они ему доверяют), и чужие мнения, но пока они, весы, не изменились, — других у тебя не будет. Смерть, наверно, для любых весов будет неприятной. Но от этого другие приятные вещи не станут хуже.