Владимир Барвенко - Утро чудес

И еще она любит вспоминать, как отец с флота демобилизовался. Впрочем, не только мама, но и соседи по дому отлично помнят тот день. А было это в сорок седьмом, осенью, когда по городу шастала нужда, и в нашем дворе под вечер уныло поскрипывали ручные мельницы — жильцы перетирали кукурузные зерна. Из муки потом варили липкую мамалыгу. И вот в воротах появился отец.

— Здорово, громодяне. Что у вас тут так тихо? Помирать собрались, черти? — пробасил он и скомандовал: — А ну, свистать всех наверх!

Двор ожил. Под абрикосом поставили стол. Отец вывалил на него содержимое рюкзака. Тетя Клава всплеснула руками, увидев гору консервных банок, воскликнула:

— Господи, с ума сошел Пашка, целое ведь богатство.

В материных рассказах отец всегда шумный, непоседливый человек, весельчак и душа компании. Достоинства это или недостатки, я еще не разобрался. Но я почему-то не могу представить отца веселым человеком. В памяти моей совсем другое его лицо.

…Он стоял предо мной, положив руки мне на плечи и легонько пожимая их. Я не узнавал папку — лицо землисто-желтое, какое-то иссохшее, без кровинки, на лбу глубокие бороздки морщин, а глаза, лишенные всегдашней улыбки, и оттого словно погасшие, были чужими. Как будто глодала его страшная болезнь. А может, то и была болезнь. Он уходил от нас и пытался объяснить мне причину своего решения. Лучше бы он ничего не объяснял. Я и так был издерган. Я плохо спал ночи накануне и возненавидел сны, в которых мы с отцом все время ехали к морю, — он обещал мне показать море. А днем я не мог переносить тишины в квартире — отец с матерью передвигались по комнате с величайшей осторожностью, бесшумно, точно тени. Ночами, когда отец не приходил, мама плакала. И я мечтал об одном — ее улыбке. Потом он являлся, и начиналась мучительная игра в молчанку… И вот я слышал его сбивчивый полушепот:

— Ты уже взрослый… Ты должен понять папу — жизнь, сынок, сложна… Вот вырастешь…

Я плохо соображал, о чем он говорил, потому что думал о маме. Она едва держалась на ногах. «Да никакой я не взрослый! И вырасту не скоро», — собирался возразить я, но так и не посмел.

Он о чем-то спрашивал, но ответа не ждал, тотчас говорил сам. Нет, ничего он не лгал. Я бы сразу почувствовал его ложь.

— Папочка, не уходи от нас, пожалуйста, — все-таки попросил я. Но отец промолчал, только погладил меня по волосам, по щеке горячей, сухой ладонью.

А ночью у меня болело сердце. Впервые очень болело.

Большой, сильный человек, разве он не мог справиться с собой? Его понимала мама и даже в чем-то ему сочувствовала. Но я не мог ни понять, ни простить, потому что он — отец, и место его — рядом. Как нелеп был тогда затеянный им разговор! Он так торопился с моим прощанием, как будто в новой жизни своей не смог бы обойтись без него.

…Я подошел к двери гостиной. Сейчас я должен сказать: «Здравствуй, папа». Папа? Я отвык от этого слова. К горлу подступил тяжелый ком.

В дверях возникла мама.

— Эдик?! — удивилась она. — Я и не услышала, как ты вошел. — Она взяла меня за локоть и радостно зашептала: — Ты знаешь, кто у нас?

— Знаю, — ответил я и грубо выдернул руку. Чему она радуется? Приехал, ну и что? Вырядилась.

Она была в новом шерстяном платье, которое сшила недавно — под праздник. Я вдруг вспомнил, сколько оно доставило ей огорчений. После каждой примерки она приходила расстроенная, жаловалась мне, что у портнихи нет вкуса, что ткань испорчена и опять надо думать о выходном платье. Наконец я увидел ее в нем. «Какая красивая у меня мама», — подумал я тогда, а ей сказал: «Нормальное платье. Ты зря переживала». Но мама мне не поверила — все выискивала перед зеркалом дефекты, хмурилась. И только когда подруги в один голос воскликнули: «Сидит, Аннушка, просто чудо!» — мама повеселела, даже покружилась по комнате в вальсе.

Приезд отца застал маму врасплох, и прихорашивалась она наскоро. Пудра укрывала румянец щек неровно — выступала белыми островками, особенно у носа. Алая помада жирно измазала губы.

Мамина гордость — густые золотистые волосы — были свернуты громадным кулем на затылке, обнажив тонкую шею, и голова получилась большой и круглой, точно глобус. Мама, должно быть, очень хотела показаться перед ним красивой и независимой, но ничего из этого не вышло — куда денешься от забот, от возраста. Пожалуй, платье только и скрашивало в ней будничность.

Нет, мама не обиделась. Она улыбалась мне заискивающе, покорно. «Не злись, сынок. Отец ведь приехал. Подумай обо мне», — просили ее глаза. Да, я должен предстать перед ним этаким послушным, серьезным юношей. Я должен изображать радость счастливого сыночка. Он может заявиться когда угодно, хоть через сто лет, не задумываясь о том, как мне было без него, а я обязан его встречать, слушать, жалеть. Обязан только потому, что он отец?! Но я не умею притворяться. И вряд ли рада мама — так, жалкое подобие радости на ее лице, какая-то игра в радость. Зачем это ей, если между ними уже все кончено?

Я, наверное, понимал тогда маму и мог бы не так открыто показывать свою обиду. Но это платье меня взбесило. Меньше всего хотелось, чтобы мама красовалась перед ним. Я подумал черт знает о чем — уж не собиралась ли она вернуть отца?..

— Ну чего ты вырядилась? Больше надеть нечего? — проворчал я.

Мама приложила палец к губам — тише, мол. Что-то новое открылось в ней — в том, как она молитвенно задержала на груди руки, ловя каждое мое движение, во взгляде, полном какой-то пугливой ласки. Потом я понял, что то было чисто материнское изумление перед сыновьей взрослостью. Как нужны ей были слова, какие-нибудь совсем пустяковые, для того, кто был там, в комнате, чтобы совладать со своим стеснением. Но она не нашла их. И вдруг решительно, цепко, схватив меня за руку, втащила в гостиную.

— Вот он, Павел, полюбуйся на свое чадо, — сказала она и застыла, не справляясь с волнением.

Отец сделал движение корпусом, но не поднялся. В глазах заиграли жадные лучики. Он сидел, откинувшись на спинку стула, почти игрушечного под его тяжелым тучным телом, нервно ворошил черную прядь волос. Ему надо было встать сразу, шагнуть мне навстречу, но он замешкался, и момент был утерян. Я поздоровался и вдруг почувствовал, что не знаю куда деть руки. Сунул в карманы, вытащил.

— Ну здравствуй, Эдуард, — сказал отец и встал. Он обнял меня и поцеловал в щеку. Давним, подзабытым, очень родным запахом повеяло от него. В груди ворохнулась радость — это мой отец!

Он не отпускал, крепко держал за плечи, а мне было отчего-то стыдно смотреть ему в глаза. Я уставился в его выбритый до синевы подбородок, в крупный полосатый узел галстука и с нетерпением ожидал конца необходимой церемонии.

— Павел, Эдик-то догнал тебя. Такой же длиннющий, — сладко говорит за моей спиной мама.