Владимир Востоков - Знакомый почерк

— Таня.

— Наташа.

А Фастов непроизвольно представился по имени-отчеству: уж очень молоды они были по сравнению с ним.

— К столу, к столу, — громко призвал Миша. — Ведите его.

Девушки взяли Фастова под руки и повели…

Он вернулся домой на следующее утро. Он узнал за эти сутки много такого, чего при всем своем довольно многообразном опыте не успел узнать за предыдущие тридцать семь лет жизни.

Костя встретил его в коридоре и хотел поздороваться за руку, но он не позволил себе прикоснуться к сыну. Жена вышла из кухни, посмотрела на него, сдвинув брови, и сказала только одно слово: «Хорош». Он молчал. Уже из кухни она спросила: «Завтракать будешь?» Он все еще стоял у дверей и молчал. Ему вдруг остро захотелось содрать с себя все и выбросить за дверь, нет, в мусорный ящик на дворе. Костя смотрел на него и, казалось, начинал что-то соображать. Но он, конечно, ничего не понимал. Фастов снял пальто, снял пиджак, повесил отдельно, на крайний крючок. И заперся в ванной, где просидел целый час. Спали они в ту ночь врозь. Фастова тянуло покаяться во всем, но, пока он колебался между двумя решениями — сказать, не сказать, — его сморил сон. А на следующее утро все представилось не таким уж и гадким. Угнетало лишь то, что Валентина ни о чем не спрашивала.

А через неделю снова позвонил Миша, и они встретились днем в том же составе, но теперь Фастов сумел выдержать характер и ускользнул в восемь часов вечера, как ни хотелось ему остаться на ночь.

В этот раз удалось немного поболтать с Мишей о вещах, не касавшихся женщин. Миша сказал, что работает юрисконсультом на двух фабриках, что у него есть новая «Волга», но зимой он ездить не хочет — опасно; что эта огромная трехкомнатная квартира досталась ему от родителей, которые умерли; правда, в одной комнате раньше жила еще одна семья, но он дал им денег и устроил в кооператив, так что никто не внакладе. Квартира, как разглядел Фастов, была замечательная, а мебели в ней и всякого добра, от хрустальных люстр до стереофонического радиокомбайна, набралось бы на десятки тысяч.

Фастову не было дела до того, как это нажито, — он никогда не любил считать чужих денег. Но у него тогда шевельнулась мысль: неужели все юрисконсульты так роскошествуют? Для Фастова все заслонялось тем, что Миша приобщил его к неведомой раньше, какой-то терпкой, запретной и потому притягательной жизни неограниченно вольного человека. Удивляло одно: как умеет Миша так безбоязненно устраивать оргии в своем доме? Ведь в любой момент может нагрянуть жена. Или у него и с женой все устроено по законам свободной любви?

Такие вопросы занимали Фастова уже после второй попойки с Мишей, занимали без возмущения, а в смысле только чисто техническом. Он как бы примерял все это к себе. А ведь еще месяц назад ни о чем подобном он и подумать не мог.

С Валентиной отношения как будто наладились, но что-то ушло. Появилась натяжка. Фастову хотелось исчезнуть из дому, уйти в рейс. Там, в море, на соленом ветру, он очистится — не для жены, так для сына. Здесь, дома, время все сгладит и вернет прежнюю простоту и ясность.

У «Альбатроса» второй месяц ремонтировали машину и отлаживали разболтавшийся гребной вал, потому Фастов и бездельничал. Но вот наконец-то ремонт закончился. Приступили к погрузке, и теперь он дневал и ночевал на борту, даже когда его присутствия не требовалось. Однажды капитан, встретив его на пирсе, сказал грубоватым своим басом: «Видать, стосковался по хомуту». Каюта казалась Фастову убежищем от гнета.

И вот отвал. На пирсе разноцветная толпа провожающих, среди них Валентина с Костей. Никогда еще не было, чтобы прощание с ними доставляло Фастову радость, а сейчас он радовался. И за нее и за себя. Его очистит море, ее смягчит время, повторял он про себя…

Сухогруз «Альбатрос» курсировал между советскими портами и портами Северной Африки и Западной Европы. В своих трюмах он перевозил самые разнообразные грузы — от кофе и вина до транзисторных приемников и металлорежущих станков. Команда его пользовалась самой лестной репутацией у всех грузополучателей и грузоотправителей, потому что еще не бывало так, чтобы погрузка или разгрузка задерживались по ее вине.

Сейчас «Альбатрос» шел в Амстердам, где швартовался уже много раз. Обычный рейс. Наезженная дорога. Никаких неожиданностей не предвидится. Только, как всегда, надо быть построже в Бискайском заливе, который может в любое время года сильно потрепать, если зазеваешься, а в зимнее время особенно.

Их действительно немного потрепало, едва не сорвало одну шлюпку с правого борта, но команде это было не впервой. В Амстердам пришли точно по графику.

Между разгрузкой и погрузкой образовалось окно, однако капитана это не беспокоило. Из пароходства получена радиограмма, что в Амстердаме он должен принять вполовину меньше груза, чем предполагалось, потому что на обратном пути нужно забрать срочный груз в Марселе, который будет там готов к отправке через четыре дня. Так что время есть, волноваться нечего. Команда получила разрешение сойти на берег.

Валюты морякам выдается немного, но купить кое-что из недорогих вещей можно.

Фастов обычно покупал что-нибудь жене, но с тех пор, как у них родился Костя, она просила привозить только детские вещички. Вот и в этот раз он зашел в знакомый супермаркет, чтобы купить что-нибудь для сына. Ему понравился шерстяной свитерок и башмаки на толстой подошве с медными гвоздями. На это, собственно, и ушла его валюта, потому что шерсть всюду в мире стоит дорого. Осталось несколько разменных монет, и Фастов решил навестить бар, тоже давно знакомый, где ему уже случалось пропускать рюмочку-другую джина на остатки от покупок. Ему нравилось такое соприкосновение с чужим бытом — именно посидеть в баре. Магазин — он везде магазин, только в одном больше товаров, в другом меньше, а бар или ресторанчик — совсем иной разрез. Тут видишь не покупателей, которые тоже везде одинаковые, а людей, чувствуешь дух чужой жизни.

Бар, облюбованный Фастовым, был чистенький и необъяснимо уютный. Бармена звали Фред. Ему наверняка уже перевалило за пятьдесят, но он обладал такой юношески гибкой фигурой, был при небольшом росте так великолепно сложен и так подвижен, что издали Фастов в первый свой приход дал ему не больше двадцати пяти. Во всем облике Фреда сквозило изящество. Косой пробор в его ярко блестящих черных волосах был сделан, кажется, не по линейке, а по синему лазерному лучу. Он двигался быстро и порывисто, но в нем не было ни суетливости, ни угодливости. И к тому же Фред мог изъясняться чуть ли не на всех языках мира, в том числе и на русском. К Фастову он с первого раза отнесся с симпатией, потому что русский моряк пил неразведенный джин, даже и льда не клал. При втором посещении они немного поболтали: Фастов прилично владел английским, как все настоящие моряки.