Кирилл Топалов - Расхождение

Хуже всего было то, что я не получала никаких известий о Георгии. Да и Свилен не сообщал о себе ничего, может, он и бывал в городе, но разве кто-нибудь мог сказать мне об этом? Я постоянно надоедала человеку, с которым теперь была связана, расспрашивала его, но и он ничего не знал о Георгии — или просто не имел права говорить об этом. Однажды мне стало так невмоготу, что я решила занять у Марии денег и отправиться в Софию — может быть, там я где-нибудь встречу его, — но комитет не разрешил отлучаться из города, и мне ничего другого не оставалось, как ждать.

Мария ждала бельгийца, а я — Георгия. Помимо всего прочего, нас с ней объединяло и это — страх за наших любимых. Мария возвращала ленту своих воспоминаний на двадцать лет назад и находила все новые и новые доказательства того, что ее бельгиец был наверняка еврей и, значит, Гитлер готовится убить его или уже убил. Я все старалась успокоить ее и доказывала, что Гитлер не может убить всех евреев даже в самой Германии, не говоря уже о других странах, что миллионеры — это такие люди, которые могут найти выход из любого положения, я даже выдумала, что есть-де какой-то международный закон, согласно которому миллионеры не подлежат уничтожению, даже если они военнопленные или политические противники. Но Мария сказала, что Гитлер — это явление особое, вне всяких законов и закономерностей, и от него всего можно ожидать. Кончился этот разговор тем, что мы разревелись обе — Мария плакала о бельгийце и о Георгии, я — о Георгии и о бельгийце. Но тут мы вспомнили, что обе были против рева и нам, обеим Мариям, негоже быть смешными, даже в собственных глазах, и вот мы выпили по рюмке домашней вишневой настойки, взбодрились, воинственно настроились и стали петь во весь голос «Тих белый Дунай», героически размахивать сжатыми кулаками и «маршировать», сидя на полу в тесной кибитке. Если бы кто-то со стороны увидел нас и услышал, наверняка подумал бы, что мы сошли с ума, а мы просто готовы были взять штурмом «Радецкого» [6] Герой национально-освободительной борьбы Христо Ботев и двести его соратников захватили в апреле 1876 года австрийский пароход «Радецкий» и двинулись против османов-завоевателей. .

— Вперед, ребята! Вперед, бесстрашные львы мои! — кричала что есть мочи Мария, пытаясь скрыть от меня слезы. — Смерть тирану! Эх, зачем я не мужчина!.. Головы сечь буду, кровь лить душманскую! [7] Душманин — разбойник. — Мария вдруг заговорила на их родном битолском диалекте, как некогда ее сестра, — до сих пор я от нее не слышала ничего подобного, может быть, в нее внезапно вселился дух какого-нибудь ее предка — храброго повстанца или разбойника, положившего начало богатству их огромного рода… Тут мы забыли всякую предосторожность и спели знаменитое ботевское «Тот, кто падет в бою за свободу, тот не умрет», да при этом с таким волнением, будто мы стоим под дулами фашистских винтовок.

— Слушай, Мария! Почему ты не включишься в активную борьбу? Ты же самая мужественная и смелая из всех смелых!

— Ваша борьба не для Марии… — мрачно ответила она, энтузиазм ее мгновенно угас, она всегда в таких случаях впадала в меланхолию. — Вы иногда бываете глупыми, многого не понимаете, но вы чистые душой и делами. Ну, а со временем и поумнеете. А твоя сестра Мария — полицейская подстилка. Глаз и ухо околийского — это он так думает, но душу свою человеческую я не погубила, клянусь памятью матери, отца и Богородицей. Только вот выдала я вам тех троих, но это не люди — собаки они, а собаке собачья смерть… Если бы вы не опередили их, знаешь, сколько бы они душ ваших положили. А околийскому я всегда говорила то, что он и без меня хорошо знал. Например, спрашивает он однажды: «Этот ходит к тебе стрелять?» — видно, уже донесли ему. «Ходит», — отвечаю. «Часто?» — «Как другие, так и он». — «Тебе он не кажется ненадежным?» — «Кажется». — «В каком смысле?» — настораживается гадина. «А в таком, что, если я швырну его в кибитку и сдеру с него штаны, ничего он не сможет со мной сделать!» — «Ах ты, хитрая бестия! — тут он этак блаженно запыхтел и немедленно взвалил свои жиры на меня. — Значит, с коммуняками не будешь… Они только умеют горло, горло драть!»

И пока он все повторял — «горло, горло, горло», — его мужественность стала, вижу, подниматься, а я едва удерживалась, чтобы не вцепиться в его собственное горло и не сбросить его к черту прочь вместе с его хилой морщинистой мужественностью.

«Служим царю и отечеству, сколько есть силы!» — это я так кричала, чтобы не вытошнило, а он пыхтел и причмокивал сверху: «Для царя и отечества ты тряпка, об которую истинные служители вытирают ноги. Царю и отечеству служу я, а ты служишь мне, а если не будешь служить, я заткну тебя в собачью задницу… Тут власть я, а перед властью каждый виновен! А если не виновен, я, я сделаю его таким и вытрясу из него душу! Вы все в моих руках! И будете целовать мои подметки, иначе…»

Мария резким движением плеснула наливку себе в рюмку и единым духом выпила ее.

— А про подметки — это правда, чтоб ему провалиться… Говорили, что он заставлял сельчан, которые приходили просить о чем-то, целовать подметки его сапог. Внизу, где гвозди… А когда был пьян, требовал того же и у подчиненных, и у стукачей, и у любовниц.

— А тебя заставлял? — не выдержала я, приходя в ужас от одной мысли о подобном позоре для Марии.

— Пусть бы только посмел! — мрачно завертела она головой и с угрозой подняла вверх бутылку с ликером. — Я бы его так поцеловала, что потом его холодный труп целовали бы! Ты еще плохо знаешь свою сестру Марию…

Она вдруг схватила меня за плечи, глянула мне в глаза слегка помутневшим взором:

— Слушай, малышка! Ты, надеюсь, завтра не будешь отрицать, что я оказывала вам некоторые услуги?

— Нет, конечно, не буду.

— Тогда… Как начнется тут большая заваруха… Я хочу от вас только одного… Только одного!

— Чего, Мария?

— Чего? Автомат с полной обоймой! И чтобы меня пустили туда первой… В это зданьице на площади… И я им скажу кое-что… — Мария вдруг закричала не своим голосом: — Я скажу им кое-что!! Будь они прокляты!!!

И стала колотить кулаками по столу, по ящикам на стенах, по чему попало. Я выбежала наружу, чтобы она в ярости и меня не прибила своими тяжелыми македонскими кулаками. Нетрудно было догадаться, что и ее не миновали гвозди околийских сапог, что бы она ни говорила и как бы ни отрицала это. Я вернулась, когда она замолкла и, усталая, свернулась на своем матраце. Теперь мне понятны стали и ее сны, и ночные слезы сквозь сон. Я осторожно обняла ее, погладила по голове, по плечам, она заплакала, я с ней вместе, и впервые мы не устыдились того, что так раскисли.

Когда мы чуть опомнились и пришли в себя, я сказала ей то, что давно хотела сказать: