Кирилл Топалов - Расхождение

— Да, я не поверил ей тогда, и это был большой грех, видно, Господь наказывает меня за это… Уродливой душе дает уродливое тело…

Теперь и мне стало трудно дышать, я будто задыхался вместе с ним.

— Перестань глупости болтать! — крикнул я ему в сердцах. — А кроме того, нету такого письма в деле. В описании следственных документов оно упоминается, а в архиве отсутствует! Наверно, кто-то весьма заинтересованный во всем этом убрал его, не пойму только — еще тогда это случилось или уже сейчас?

— А разве содержание документа не изложено в деле?

— Нет. Ни один документ не описан. И этот тип в результате подбросил суду идею, что наша убила старшую Марию, чтобы завладеть ее имуществом.

— А что это за тип? — Георгий размахивал зажигалкой, как ножом.

— Некий прилизанный балканский мошенник.

— Да неужели же ты не можешь справиться с ним?

— Закон справится. Правда, если и ты поможешь.

— Ну а Мария?

— Если узнает, что он завел против нее дело, — застрелит его.

— Это точно — застрелит! — с довольной улыбкой прорычал он, и передо мной сквозь бесформенную массу на секунду промелькнул образ того мальчишки, с которым прошли мои детство и юность, облик моего друга и брата. — А если она не застрелит его, тогда я сведу с ним счеты. Меня не учили хорошим манерам в ордене кармелиток!

Сколько раз я слышал от него про этот «орден кармелиток»! Таким образом он выражал свое недовольство моей мягкотелостью и излишней, по его мнению, терпеливостью.

— Чему и где тебя учили — я знаю.

— Извини, я с годами все больше грубею… — вздохнул Георгий, снова наливая в рюмку коньяк (так же как он беспрерывно курил, так и от рюмки почти не отрывался). — Видно, тут единство формы и содержания… — он горестно глянул на свой необъятный живот, взял рюмку и глотнул изрядно. — Скажи, Свилен, ты по-прежнему считаешь меня человеком?

— Странный вопрос, — промолвил я после неловкой паузы, и, может быть, поэтому ответ мой прозвучал неубедительно.

— Вопрос обыкновенный, и ты бы должен ответить на него прямо, без риторики, а я не рассержусь — заслужил… Во всяком случае я сам давно ответил на него себе: я был свиньей…

Надо было бы сказать ему, что много лет подряд я думал о нем то же самое, но теперь… теперь все возвращалось на круги своя, и я видел, чего это ему стоило — осознать все и осудить себя самого самым страшным судом — судом совести.

— Послушай, друг, прошлое минуло… а время было такое, что каждый мог ошибиться. Важно, что теперь ты…

— Время ни в чем не виновно… — тихо и твердо произнес он. — Его нельзя винить. Оно стоит на месте, а мы проходим сквозь него. Оно становится таким, каким мы его делаем, следовательно, важнее всего, как и какими мы пройдем его. Какая сила и какой разум поведет нас…

— Плохо то, что в молодости у нас бывает больше силы, чем разума, — попытался я пошутить и развеять тягостную атмосферу, но он мрачно взглянул на меня и вдруг стукнул кулаком по столу:

— Не было у меня разума, но пистолет-то был, будь оно все проклято! Если бы я был на твоем месте, Свилен, а ты на моем, я бы всадил в тебя пулю еще в пятьдесят первом! — И тяжко уронил голову на руки.

— Не отрицаю, иной раз это приходило мне в голову, но теперь я рад, что не сделал этого…

Георгий поглядел на меня, и я увидел, как постепенно таяли льдинки в его когда-то ярко-синих, а теперь водянисто-белесых глазах. Я постарался взять деловой тон:

— И вообще, довольно философии. Сейчас самое главное, что от тебя требуется, — вспомнить как можно более точно текст предсмертного письма старшей Марии и приготовиться стать свидетелем в суде. Надо еще найти Денку Драгиеву, она тоже должна подтвердить.

— Зачем тебе Драгиева? Меня разве недостаточно?

— Достаточно, но, если мы и ее найдем, будет еще лучше.

— Ну что ж, ищи…

Мне показалось, что он не хочет встречи с этой женщиной — ведь она была свидетельницей тех его поступков, которых он теперь так мучительно стыдился.

— Скажи мне, Свилен, после того, как я дам соответствующие объяснения, можно ли вообще прекратить дело?

— Оно будет прекращено только в том случае, если отпадут претензии истца.

— Опиши мне, наконец, этого странного истца, который только меня еще не успел напугать! — с какой-то гневной иронией проговорил Георгий и нажал звонок под крышкой стола.

В ту же секунду вошла секретарша.

— Меня нет! Ни для кого!

Секретарша кивнула головой и скрылась за тяжелой кожаной дверью.

— Ну, я слушаю!

Я стал рассказывать ему о Цачеве, а когда назвал фамилию Ценкова, он чуть не подскочил, несмотря на свои габариты.

— Валерий Ценков, говоришь?!

— А ты что, знаешь его?

Георгий был в таком гневе, что даже не мог найти точного слова, которым он хотел окрестить адвокатишку.

— Этот… этот… негодяй из негодяев! Я дал ему образование, его отец работал у нас юрисконсультом и ушел на пенсию… А этот… этот негодяй пять лет получал от нас стипендию — по сто левов в месяц! А после института он не захотел занять отцовскую должность юрисконсульта, хотя мы все подготовили для этого и у нас была в нем нужда… А ему, видите ли, понравилось быть адвокатом или судьей, да… И стал, знаешь! Ну, освободили мы его от нашего ангажемента, хотя это и незаконно, и, если какой-нибудь ревизор прижмет меня, мне придется не только платить эти шесть тысяч левов, но может случиться и кое-что похуже. Но ради его отца! Человек он достойный, способный, из каких только водоворотов он нас не вытаскивал… Нет, ты послушай! — Георгий просто из себя выходил от ярости. — Я все чаще убеждаюсь в том, что иногда из терновника вырастает роза, а из розы — колючий терн!

Он встал, налил из хрустального графина воду в чашку, достал из кармана какие-то таблетки, отсыпал себе на ладонь и быстро проглотил, запив водой.

Я попытался успокоить его — ну что ты нервничаешь, бывают отдельные случаи…

— Отдельные случаи?! Все начинается с отдельных случаев! И рак деформирует сначала только одну клетку! Отдельные случаи… Я ему покажу отдельные случаи! Я его научу! Завтра едем… И стипендию он вернет… Пять лет будет бесплатно работать! Увидит он у меня небо с овчинку!

Никак я не мог успокоить его и в конце концов бросил это дело — ему надо было выговориться, излиться, чтобы полегчало.

Мы ужинали в саду гостиницы «Болгария». Георгий ел страшно много, почти не прожевывая, пил без конца, и, глядя на него, у меня от жалости сжималось сердце. Мы говорили в основном о его делах, и я понял, что он, как и многие, достигшие высоких постов, лишен настоящих друзей: во-первых, потому, что у него никогда не было времени поддерживать и беречь дружеские отношения, а это довольно трудное дело, а во-вторых, потому, что высокий пост вызывает чаще всего чувства, весьма далекие от дружеских… В этот вечер я ясно понял, что Георгий, как никогда, нуждается в поддержке, я попал именно в тот момент, когда, сохраняя еще видимую внешнюю силу, он внутренне слабеет и теряет опору. И чем дольше длилась наша трапеза, тем все яснее чувствовал я, что этот процесс карьерного подъема давно сопровождался внутренним крушением, которое — голову даю на отсечение — началось даже раньше подъема, а именно в пятьдесят первом, когда он не поверил Марии и судьба его получила первую роковую пробоину. Древние называли это трагической виной, а за нее приходится дорого платить, потому что срока давности для нее нет, и чем дальше, тем оплата выше. В общем, передо мной сидел несчастный, преуспевающий, совершенно одинокий человек с нарушенным обменом, больной душой и безумной жаждой спасти хотя бы ее, свою душу. Я понял, что относиться к нему плохо больше не могу и не хочу, но и скрыть от него все, что касается Марии и ее разрушенной по его вине жизни, тоже не могу.