Валентин Тублин - Доказательства: Повести

На востоке? Бальб вздрогнул, услышав это. Вот оно, это слово, эта причина — Восток! Причем только говорилось «Восток», следовало же понимать — Клеопатра, царица. Любому дураку было все понятно с самого начала. Слухи о том, что Цезарь собирается, завоевав Восток, перенести туда столицу, ходили давно, но здравомыслящие люди, а сенатор Бальб имел все основания считать себя таковым, не обращали на них никакого внимания. Эта мысль была недостойна такого политика, каким Бальб считал Цезаря, но вполне могла родиться в голове человека, охваченного поздней страстью. Если догадка Бальба была правильной, спорить было нечего.

— Хорошо, — сказал сенатор. Голос его звучал деловито, спокойно, — Я отправлю гонца завтра утром. Сто пятьдесят миллионов сестерциев Помпею, амнистия и восстановление в правах остальным. Я пошлю своего лучшего раба, — сказал Бальб, — хотя мне, признаться, будет немного жалко, когда Помпей его повесит.

— Все будет хорошо, — сказал Цезарь с видимым облегчением. — Дорогой мой Бальб, я уверен, что все будет хорошо. — Лицо Цезаря помолодело на глазах, вертикальные морщины над переносицей разгладились.

«Готов поклясться чем угодно, — в немом изумлении думал Бальб, — он уже забыл и о Помпее с его легионами, и об Испании. Цезарь, потерявший голову от любви! Он, никогда не путавший женщин с политикой. Вот уж никогда не подумал бы…» И в то же время Бальб почувствовал, что такой вот Цезарь нравится ему, Бальбу, еще больше.

Вслух же он сказал:

— Все же вы попробуйте заливное, мой Цезарь. И если оно вам не понравится, значит, я зря отдал восемьдесят тысяч сестерциев за этого повара. — И он подвинул Цезарю блюдо. — А что касается участи, которая ждет моего раба, готов предложить вам пари, что его распнут в тот самый день, когда он увидит лагерь Помпея.

— Идет, — сказал Цезарь. — Ставлю три таланта против одного.

И он пододвинул к себе серебряное блюдо.

Раб, посланный Корнелием Бальбом к Помпею, отбыл, сопровождаемый надежной охраной, в Испанию с той быстротой, которой требовало поручение. На двадцатый день послание сенатора было прочитано Гнеем Помпеем-младшнм в присутствии полководцев — Лабиена, Скапула, Аттия Вара, брата Гнея — Секста. Сначала Гней прочитал это письмо сам. А прочитав, пожалел, что он не один, что в палатке так много народа. Все же первым его душевным движением была такая радость, что он сумел сдержать и скрыть ее лишь сильным напряжением воли. Он сидел на возвышении в золотом кресле, у входа в палатку стояла преданная стража, за палаткой, на плацу, раздавались звучные выкрики центурионов, проводивших учения. В душе у Гнея все пело, ему самому внезапно тоже захотелось встать и запеть — так хороша, так прекрасна была в это мгновенье жизнь. И какие, оказывается, подарки могла она делать, когда у тебя за спиной тринадцать готовых на все легионов. Сам Цезарь — не Бальб, конечно, — непобедимый Цезарь пишет ему письмо, предлагая такие условия капитуляции, что они больше походили на триумф. Сто пятьдесят миллионов сестерциев, звание адмирала в предстоящем походе на восток, восстановление всех привилегий, принадлежавших отцу, — и все это сейчас, сегодня, для этого не нужно даже ничего делать. Только два слова нужно написать, передав ответ с тем же гонцом: «Я согласен». Или даже одно слово: «Согласен». Груды золота, целых шесть тысяч золотых талантов, тысячи и тысячи полновесных монет. И можно снова вернуться в Рим — единственный город, в котором можно и стоит жить. Вернуться в Рим… не жалким изгнанником, а сыном Помпея Великого, адмиралом и сенатором. Да, ничего не скажешь, перспектива блестящая. И в то же время, пока его приближенные и друзья — его родной брат Секст, Лабнен, Аттий Вар, Скапул — читали вслух письмо сенатора Бальба, Гней Помпей предавался все более и более радужным мечтам. Все впереди, говорил он себе… И Рим, и деньги, и почет, которым он будет отныне окружен. Настанет наконец день, когда он, Гней Помпей, займет место, принадлежащее ему от рождения. Конец этой бессмысленной, напряженной, безрадостной жизни, конец бессонным ночам, заполненным сомнениями и страхом. Лазоревый адмиральский плащ ждет его, золотой меч в красных ножнах и далекая загадочная Парфия, которую еще никому не удалось покорить…

Полный радостных предчувствий, посмотрел он на своих соратников и друзей. Улыбка стала медленно сползать с его лица. Сползала, исчезла совсем, уступив место сначала недоуменному выражению, затем непонятной тревоге. В палатке стояла напряженная тишина. Слышно было, как ветер треплет над палаткой полотнище штандарта, издалека снова донеслись отрывистые слова команды, бряцание оружия. Внезапно у Гнея закружилась голова, как если бы он увидел под ногами пропасть. Он вцепился в подлокотники кресла, пальцы у него побелели. Стиснув зубы, он овладел собой. Ждал, чувствуя, как с каждым мгновением уходят все дальше и дальше видения, казавшиеся такими близкими…

Первым не выдержал Секст Помпей. Высоким срывающимся голосом, так мало подходившим к его небольшой коренастой фигуре, заикаясь и от возбуждения проглатывая окончания слов, спросил он брата, что думает он об этом бесстыдном послании. А Цезарь — старая лысая свинья, выживший из ума мерзкий и растленный тип, — на что рассчитывал он, посылая им такую бумажку? И что он, его братец Гней, собирается делать с этой бумажкой, какой ответ даст он убийце их отца?.. Младший брат кричал так пронзительно, так громко, что его, должно быть, слышали далеко за пределами палатки.

— Истины ради, — осторожно начал старший брат, с ненавистью глядя на беснующегося крепыша Секста, — Цезарь не убивал нашего отца. Он воевал с ним, верно, и даже был наголову разбит при Диррахии, но, видно, судьбой было предопределено, чтобы Цезарь уцелел. Он, Гней Помпей, отнюдь не собирается здесь восхвалять Цезаря и оправдывать все, что тот совершил, однако справедливость требует признать: в смерти отца Цезарь повинен не более других.

Шея Аттия Вара мгновенно налилась кровью. Это что, в его огород камень? Громадный, весь закованный в железо, подступил он к креслу, требуя ответа — что должен означать этот грязный намек. «Только то, что он и означает», — подумал Гней Помпей. Вслух же сказал, нимало не потрудившись скрыть иронию, что совсем не хотел бы своими словами обидеть кого-либо из присутствующих, и уж менее всего доблестного Аттия Вара. Но того уже было не остановить. Громыхая железом, богохульствуя, то и дело хватаясь за меч, Вар клялся всеми богами, что этого бессовестного мошенника Цезаря следовало бы, как грязного раба, распять на первом же кресте.

— Предложить нам такое… — сказал он с солдатской прямотой. — Подумать только. Да за это кастрировать мало. И нечего ухмыляться уважаемому Гнею. Ему-то, может, вся эта писанина и по душе — еще бы, как с неба сто пятьдесят миллионов и адмиральский плащ! А что прикажете делать Аттию Вару и другим, кто, подобно ему, не жалел жизни, сражаясь против мошенника Цезаря? Что же, начинать все сначала?