Ада Рыбачук - Остров Колгуев

Резиденция президента находится в помещении колгуевского клуба — две небольшие комнатки с окнами, выходящими на поселок и на море, отдельный туалет и отдельное крыльцо — на тундру.

В первой, проходной, комнате прямо против входа за столом, покрытым красным ситцем, сидит сам президент.

Ответив на наше приветствие и пригласив жестом пройти к секретарю, президент продолжал сидеть, полуобернувшись к окну, которое находилось у него за спиной, и внимательно, не отрываясь, смотрел на море, на берег, который постепенно скрывала большая вода прилива, на тундру.

Во второй комнате пребывает секретарь президента, он же хранитель президентской печати.

Все островные организации — фактория, метеостанция, школа, больница и клуб — имеют свое ведомственное начальство в Архангельске или Нарьян-Маре.

Президент раз в полугодие на сессии островного Совета заслушивает отчеты о работе школы, больницы и клуба, ставит при случае свою подпись на справках при выезде островитян на Большую землю в гости, в отпуск или в дом отдыха и, открывая большую толстую книгу, регистрирует, когда представится случай, пополнение или убыль в островных дворах-хозяйствах. Иногда по делам острова выезжает в Нарьян-Мар или в Архангельск.

К вечеру президент Виктор Варницын заметно оживляется. Он учился в городе «на моториста» и по вечерам заменяет в клубе киномеханика.

Позднее мы узнали, что островитяне не задерживаются на посту председателя Совета более одного созыва и без сожаления возвращаются к своим обычным занятиям — промыслу морского зверя, охоте, рыбной ловле или уезжают пастухами в стада: «Ведь как же — по очереди надо жить на государственной зарплате».

Ныне на острове здравствуют восемь экс-президентов, успешно занимаясь своими обычными делами.

Через несколько лет, снова приехав на остров Колгуев, мы встретили в знакомом доме и знакомой комнате все тот же стол, красный ситец, те же портреты — Ленина и Горького, написанные масляными красками. Только теперь Виктор Варницын, познав от секретаря все секретарские премудрости, занял его место. И кажется, работа секретаря более по душе бывшему президенту.

Старик сдержал свое слово.

На пароходе он очень недоверчиво относился к нашему желанию пожить у него в чуме.

— Сколько?

— Не знаем. Недели три. Месяц.

Переспрашивает:

— В цюме, да?

И вот у домика метеостанции стоят олени, серо-коричневые, и рога у них вовсе не грязно-белые, костяные, какие кучами валяются у складов фактории и у домов, а большие ветвистые рога, покрытые пушистой темно-коричневой шерсткой.

Четыре упряжки, четверо саней.

Володя складывает на нарты холсты и этюдники.

Сын старика и племянник, приехавшие за нами, задают все время один вопрос: «Мокнуть мозно?» — и перекладывают все по-своему, укрывают оленьими шкурами и, как мне кажется, зачем-то слишком туго привязывают нерпичьими ремнями и какими-то особо сплетенными веревками, цепляя их за копылья санок.

Юноши неразговорчивы, все время прячут глаза. Прямые складки их одежд, меховая обувь, высокие плоские шапки — все лоснится влагой. Переставляя вязнущие в растаявшей почве оленьи ноги, поправляют упряжь.

— Это будут твои олени, твои санки…

Сколько времени я ждала этого? Десять лет? Двенадцать?

Полозья скользят по мокрой траве, мокрому мху, по илистому дну бесконечных речек и ручьев озерного края, по мокрым склонам сопок.

Особым движением олени расставляют роговые наросты — делают копыто шире, чтоб меньше вязнуть в болоте, в снегу. Олени увязают в болоте по брюхо, с чавканьем выдирая копыта — звук напоминает выстрел; из-под копыт летят комья грязи, ржавые клочья гнилого мха.

Сразу за поселком большая болотистая равнина, поросшая пучками желто-зеленой травы; в болоте живут странные птицы с высокими разноцветными хохолками на маленькой голове — ларцэу.

Голубые сопки повисли прямо над болотом.

Высоким берегом реки по руслу ручья спускаемся к воде, переправляемся на другой берег.

Снова равнина — высоко над морем. Густые заросли жестких листьев морошки, ягод почему-то нет; темно-зеленый мох, неожиданно песчаная лысина, на ней валун, россыпь мелких камней, морских ракушек. Черный мох. Несколько длинных сухих стеблей какой-то травы качается на ветру.

…Берега ручья сужаются. Лучи низкого солнца не проникают сюда: белый олень одной из упряжек становится голубым.

На более сухих местах кое-где видны следы полозьев, ямки, заполненные водой, — оленья дорога в тундре.

Короткая остановка посреди ручья — олени пьют, а потом стоят, тяжело отдуваясь, с их губ в ручей падают большие прозрачные капли.

Проплывают мимо пять больших сопок, неожиданно возвышающихся на равнине, как пять громадных камней, — Пять Братьев — это мы узнали позже.

Запах сырости, прелого мха, мокрой оленьей шерсти.

Солнце касается горизонта — уже август.

Четко вырисовываются темно-коричневые, покрытые мягкой, пушистой шерсткой рога.

Юноши почти не разговаривают, погоняя оленей странным звуком: «кс-кс-кс-кшш-ш», а иногда резкими криками.

Прямо из-под оленьих копыт взлетают потревоженные птицы, пугая оленей хлопаньем крыльев.

Еще несколько ручьев, и на сопке — вон, на следующей — коричневый остроконечный треугольничек. Чум. Над ним почти вертикально лиловеет дымок.

Около часа ночи.

Разминаем непослушные ноги. Старика не видно. Около чума маленькая женщина — по лицу не поймешь, сколько ей лет: у глаз, узких, прищуренных от ветра, — морщины, а кожа нежная, свежего, золотисто-розового цвета. Обращается к нам по-ненецки. Догадываемся, что предлагает войти в чум. Сгибаясь, входит первая, откинув кусок шкуры, — иначе мы не нашли бы вход.

Юноши выпрягают оленей.

На четвереньках пробираемся внутрь жилища.

Полутемно, запах оленьих шкур. В центре краснеют угольки догорающего костра. Пытаемся сесть «в углу», чтоб не мешать, — что-то мягкое, возня, писк. Так и есть — чуть не сели на щенков, прикрытых для тепла шкурой.

Верхнее освещение вырисовывает начищенные крышки чайников, медную утварь, низенький деревянный столик сбоку, на нем белые чашки.

Юноши, сменив мокрые малицы, садятся, скрестив ноги, вокруг столика.

Какой крепкий чай. Как тепло от него становится…

Утром мы просыпаемся от странного и незнакомого звука — не то потрескивания, не то пощелкивания, — который, кажется, идет отовсюду. В чуме все поспешно встают, на ходу надевают малицы, выходят наружу. Мы тоже.

Вокруг чума олени: пощелкивают на сухой сопке копытами. Старик ночью охранял непойное стадо — ездовых быков, они пасутся обычно в нескольких километрах от чума. Теперь он подогнал оленей к чуму.