Ада Рыбачук - Остров Колгуев

Снимают чум еще быстрее — и вот он уже стоит скелетом черных шестов, между которыми светит низкое солнце, — остов жилища, из которого выносят оставшиеся еще вещи.

Снимают и шесты, укладывая их на особые, длинные и крепкие, нарты.

Все увязано крепко и плотно, остались только два чайника и ящичек-буфет, где хранятся хлеб, сахар и чашки. В чуме не только ничего никогда не теряется — в тундре вообще ничего не пропадает, мы потом много раз убеждались в этом. В чуме, несмотря на частые и трудные переезды, не разбиваются чашки, которые служат иногда больше ста лет, и вам могут рассказать их историю — кто когда их привез и где купил; и даже хрупкие ламповые стекла разбиваются только тогда, когда собаки, войдя в чум, струсят на стекло капли влаги или намерзшие на шкуру кусочки снега или если это же, только несколько иным способом, сделает расшалившийся малыш.

Хозяйка с дочкой подметают сопку гусиными крыльями.

Все снова, неторопливо переговариваясь, пьют чай и вдруг начинают страшно торопиться.

Все вскакивают и бегут к саням. К легковым санкам ездоков привязаны одна за другой по пять-шесть упряжек с грузовыми нартами; у женщин свои санки, несколько иной конструкции, чем легковые и гоночные санки мужчин, — там есть защищенное от ветра местечко для меховой люльки с ребенком и шкуры со щенками.

Старик, подав знак, поехал перегонять стадо.

Все хватают хореи — кс-кс-кс-кш-ш, и длинный аргиш — олений караван вытягивается по тундре, огибает сопку, переплывает речку.

Мы переезжаем на новое пастбище.

Близится первое сентября, и мы еще раз понимаем, как эта жизнь не похожа на привычную нам.

Детей из тундры везут в школу на оленьих упряжках, иногда за сотни километров. На отдельных санках везут лодки — на пути встретятся речки. По пути охота на гусей, уток, можно подстрелить гагару с плотной шкурой или зеленоголового нар-маты.

Путь в школу — долгие, как ненецкая песня, часы езды на холодном ветру, под дождем, смешанным со снегом.

На всех лучшая одежда, украшенная развевающимися полосами цветного сукна.

Первое сентября — праздник и для детей и для родителей, это поездка в поселок, где встретишься с другими людьми из других стойбищ — можно поговорить об охоте, о погоде, о песцовых норках и переселениях леммингов — тундровых мышек, которыми питаются песцы… В поселке кино. Магазин. Новости.

Многих детей везут к морю — к пароходу.

Уже в пятый класс ребята уезжают за море — все вместе.

Володя делает эскиз «Первое сентября».

Уэско везет дочку к пароходу.

Прикидываем, что привезенные нами продукты должны бы, уже кончиться, — едем с ним и мы: пожить и порисовать оставшиеся двадцать — двадцать пять дней в поселке.

В поселке мы устраиваем мастерскую в старой бане; сейчас здесь сложены сети — рюжи и невода. Насколько возможно, выскабливаем заплесневевшие, поросшие мхом стены и полы. Стены от пара и сырости совершенно черные, но, сделанные из бревен, рубленных топором, очень красивы. Мебелью нам служат ящики из-под продуктов, постелями — шкуры. Часть сетей мы вытащили в сени — предбанник, часть оставили; они висят на стенах, белеют поплавками — красиво и не так однообразно черно.

Володя говорит:

— Их мастерская была выдержана в строгих и благородных тонах.

Дни быстро уменьшаются.

Два квадратных окошка с частыми переплетами. Перспектива острова: берег мысками вдается в море; чуть подтаявшая вечная мерзлота.

Вечная мерзлота… На острове это воспринимается по-иному, это уже не только географическое понятие.

Вечностью веет от пустынных берегов, где под фиолетовыми пластами торфа видны спрессованные столетиями слои ракушек и камней, в моренных толщах сохраняется ископаемый лед.

На острове можно встретить торчащие из земли бивни мамонтов. Ледниковые шрамы видны на поверхности валунов.

Вечность живет в кекурах — островитяне забыли, кто сложил эти каменные знаки, увенчанные плоским, напоминающим человеческий профиль камнем, всегда обращенным в сторону моря: своеобразные маяки заблудившимся в тундре…

Все это прочитывается в тяжелых, покрасневших от ветра и солнца веках островитян, в каменной неподвижности их лиц, в глубинах узких глаз. Сохраняется в складках их одежд.

В распахнутую ветром дверь нашего дома — почти всегда ее невозможно закрыть — видно море. Лодки на якорях, причал, поселок — домики стоят один за другим, в одни и те же часы из их труб появляется сбиваемый ветром дым… Дым ползет по земле, свешивается с обрывистого берега. Под берегом видна полоса мокрого песка, по ней разбросаны большие камни. По песку всегда бродят чайки и островные ребятишки, что-то отыскивая.

Я могу смотреть на это часами, неотрывно, это не может наскучить.

Что-то есть, наверное, в этой голой выпуклой линии морского горизонта, в зигзагах черных водорослей на лиловом песке, в обнаженном в отлив морском дне, сплошь покрытом следами волн и чаек, что-то такое… что невозможно забыть. От чего трудно уехать.

Близилось начало занятий в институте. Надо было возвращаться на пятый курс, к лекциям, к госэкзаменам. К преддипломным эскизам — по итогам летней практики.

После пятого курса начнется преддипломная практика — два месяца. Потом, в последний раз, каникулы — и диплом.

До отъезда всего несколько дней.

Мы сидим вечером на деревянном настиле перед нашей баней — мастерской. Нашей первой мастерской, увешанной сетями и рюжами.

Скоро придет пароход.

Молчим и думаем. Думаем об одном, поэтому не надо много говорить — мы и так понимаем друг друга.

Нас постоянно учили, что, для того чтобы писать-говорить о жизни, нужно ее знать. В институте мы заняты, учитывая и спортивные занятия и собрания, по десять-четырнадцать часов в сутки. Все это время мы проводим в стенах института. Дипломы пишутся в мастерских, с костюмированных натурщиков, которые готовы принять любую позу, часами застыть в любом движении.

Мы думали о том, что хорошо бы забраться сюда на целый год.

— На целый год?..

— Да…

— Придется много работать — нас могут лишить стипендии.

— Придется…

— А сколько нам примерно надо?

— Потом подсчитаем…

— Как-то все учесть надо будет.

— Целый год. Весь дипломный год… А сумеем?..

Море плещется все громче и четче — начинается прилив. Осенью всегда очень большие приливы…

В Архангельске с «Юшара» едем прямо к Косцову.

Улица, где стоит его дом, носит такое название: улица Набережная Реки Соломбалки. Потому что самой набережной нет: в каждом дворе позади дома, выходящего светелкой на деревянную улицу, — дощатый причал. У причала «мотор» — большая моторная лодка или катер.

Связываем свои холсты — те, что из Козел, и те, что с Колгуева.