Сатпрем - Мое пылающее сердце

Это было совершенно неодолимое переживание. Когда я проснулся, то сидел, не знаю, два или три часа, обхватив голову руками, повторяя: "Это невозможно! Это не возможно! Это невозможно. Что произошло?..." Я как бы стал сумасшедшим, услышав ту... ту Красоту. Ту чудесную Красоту. Я был как сумасшедший. Я все повторял и повторял: "Это невозможно. Это невозможно. Это невозможно." Это была такая... божественная Красота -- это было Божественное.

Не знаю, с чем я соприкоснулся той ночью. Вероятно, я настолько ПОРВАЛ со свои обычным миром, что, должно быть, вступил в контакт с некой сферой... сферой... другой сферой, вы знаете.

Саньясин

Так я последовал за тем саньясином.

Мы пошли назад, на север, через Цейлон. И мы вернулись в Индию.

И однажды он сказал: "Приготовься стать саньясином."

В то утро мы были у реки. Он сказал: "сними одежду."

Я вошел в реку.

Он сказал: "Окунись".

Я окунулся в реке.

Затем он сказал: "Зачерпни рукою немного воды."

Я набрал воды в ладонь правой руки, несколько капель.

Он сказал: "Сейчас исполним несколько ритуалов, последних ритуалов, касающихся твоей семьи: теперь у тебя нет ни матери, ни отца, ни страны; у тебя нет ничего."

Я зачерпнул воды, и она прошла сквозь пальцы, возвращаясь назад, в реку.

Все это время он распевал санскритские мантры, такие великолепные. Санскрит -- это язык, который... подобен звучащей бронзе. И те мантры обладали такой старой, древней вибрацией. Вы чувствовали себя как бы переместившимся на тысячелетия назад во времени.

Как будто бы каждый жест... тянул вслед за собой тысячелетия. Как если бы внезапно обнажилась глубина... столь грандиозная, столь пространная, прошедшая через пески времен. Как если бы жесты, которые мы делали, имели бы множество, множество, множество жизней, были сделаны задолго, задолго раньше. Все обладало такой... прекрасной... глубиной... Это было как бы... посвящение. И я не знаю, почему это было священно, но... в этом наслоилось множество веков: в тех жестах, в тех звуках... том ритуале.

Я вылил в реку те капли с моей руки.

Я был голым.

Он сказал: "Пошли".

Мы подошли к маленькому храму. Там были другие саньясины. Мы разожгли костер. Я был голым. Я сел перед огнем. И саньясины начали распевать санскритские мантры.

Он рассказал мне о жестах, о тех вещах, которые я должен был делать. Но всегда это был один и тот же жест: вы "бросили" что-то в огонь (в символической форме рисового зерна или масла). Вы бросали... все. Вы бросали даже ментальные представления. Вы выбрасывали ВСЕ возможные представления. Вы все клали в огонь. Вы клали добро, зло, печаль, радость. Все "да" и "нет" мира. Вы выбрасывали все: я не хочу радости, я не хочу печали, я не хочу добра, я не хочу зла. Я хочу Вещь такой, какой она ЕСТЬ -- то есть, неизменной, всегда. ЭТА Вещь... она не меняется.

(короткое молчание)

А когда всесожжение было закончено, он дал мне оранжевую одежду (типа дхоти или набедренной повязки, не знаю, как назвать это), которую вы оборачиваете вокруг себя, четки из шариков рудракши, чтобы повторять мантры, и медную чашку для еды и питья. И я был ничем, кроме как тем нищим, который сжег все.

Затем я странствовал по дорогам. Я ушел. Я прошел через всевозможные вещи.

Он прошел немного со мной. Он заставлял меня менять поезд за поездом, за поездом, пересекая всю Индию; спать на железнодорожных станциях под свистки паровых машин. Он пытался... РАЗБИТЬ меня еще одним образом.

Я проводил недели в индийских поездах, в удушающей жаре, в повсеместной грязи, спал на железнодорожных платформах. И москиты и все... это был какой-то кошмар, в котором я больше не отличал ночь ото дня, не понимал, гуляю ли я или сплю.

Казалось... что уже ничего не осталось, что можно было бы разрушить.

Больше нечего было разрушать. Я был... превыше и вне... Вы не можете разрушить это.

Товарницки: Но Вы все еще ждали чего-то?

Да -- узнать, КУДА все это приведет. КУДА все это ведет?

И я отправился в Гималаи.

Я еще немного попутешествовал.

Но довольно скоро нечто произошло... потому что... я действительно искал то... что ЕСТЬ, что ИСТИННО, вы знаете.

И та милость, которая всегда присутствует, дает вам ответ.

Обнаженный саньясин

Однажды, в Гималаях, я повстречал того, кого называют нанга-саньясин.

Это обнаженный саньясин.

Он не носит даже набедренной повязки; у него ничего нет. Он голый.

Он был молодым, он был статным! Он был красивым; он бродил по дорогам, распевая. Он был голым, только с кимтой. (Такой саньясин должен был разжигать огонь везде, где он останавливается; поэтому они всегда носят с собой так называемую кимту -- нечто вроде каминных щипцов). И эти щипцы бренчат в такт шагам саньясина, видите ли -- они резонируют.

Так он странствовал по дорогам и пел, обнаженный, со своей резонирующей кимтой. И он был так наполнен радостью...

Я решил пойти вместе с ним.

Тогда я сказал ему: "Послушай, я хочу избавиться от этих одежд."

Я... СТЫДИЛСЯ тех одежд саньясина! Мне казалось некой... пародией, маскировкой, облачаться "как саньясин" (в кавычках), в какую-то одежду особенного цвета!

Нужно быть СОВЕРШЕННО ОБНАЖЕННЫМ!

Товарницки: Вы имеете в виду, что она была как униформа?

Да, просто другая униформа. Другой способ сказать: я являюсь этим или тем. Внезапно у меня стало расти отвращение ко всему этому...

Поэтому я сказал ему: "Хочу быть голым, как ты."

Я взглянул на свое белое тело, которое оставалось столь ужасно белым -- клеймо Запада.

Я ничего не имел против Запада! Я не отношусь к нему с пренебрежением. Ничего не имею против него. Просто у меня была "белая кожа", вы знаете, что отличало меня от других людей, кожа которых задубела под солнцем и...

Тогда он ответил: "Но ты не можешь сбросить одежды саньясина! Не можешь, это твой закон! Ты -- саньясин и должен..."

Я стиснул его руку: "Какой закон?"

"Но ты саньясин", -- повторил он.

Я начал чувствовать... что меня душит эта метка, и подумал: "Проклятье! Я снова пленник. Я `саньясин'. Следовательно, не могу делать то или это...". Я снова почувствовал себя окруженным со всех сторон.

Я спросил его (на том языке, на котором мы могли общаться, это было что-то вроде плохого английского): "Ну хорошо, ты странствуешь по дорогам ... и странствуешь. И сколько ты собираешься так странствовать? Что затем?"

"Ну", -- ответил он, -- "затем я буду еще странствовать!"

-- "Но ПОТОМ? ПОТОМ?"

"Что же", -- подытожил он, -- "когда все будет кончено, все будет кончено. Твое тело сожгут. И все кончено! Ты свободен."

Все мое существо внезапно наполнилось неимоверным возмущением.

Получается, что мы ПРОХОДИМ через все это, СТРАДАЕМ от всего этого, ЖИВЕМ во всем этом только ради того, чтобы в конце швырнуть все в огонь как старое тряпье!