Ольга Михайлова - Похоть

Аманатидис дождался пока в дом вошёл Вангелос Теодоракис с полицейскими.

— Предъявите орудие убийства.

При полном молчании публики Теодоракис извлёк из пакета бутылку шотландского виски. Она не была пуста. Содержимого было две трети бутыли.

— Будь я проклят, — растерялся Арчибальд Тэйтон. — Это моё виски. Я привёз ящик.

— Совершенно правильно, и ваши отпечатки тут есть, — кивнул полицейский. — Есть и ещё одни, — он повернулся к Лоуренсу Гриффину. — ваши.

— Бог мой, я налил себе несколько глотков, но…

— Ваши оправдания никому не нужны, — заверил его Аманатидис.

— Нашли мы и отпечатки кухарки Мелетии Завилопуло. Но поверх их всех были ваши отпечатки, молодой человек, — Теодоракис повернулся к Стивену Хэмилтону.

Хэмилтон растерянно оглянулся и пожал плечами.

— Я… голова болела, я накануне немного перебрал. Я взял бутылку и отнёс к себе. Выпил немного, но мне стало ещё хуже, — пожаловался он и умолк, явно считая, что сказал всё.

— А почему ваши отпечатки расположены на горле бутылки, да ещё вверх ногами? Почему вы держали бутылку за горло?

— Я не держал… — уверенно сказал Хэмилтон и вдруг, побледнев, умолк, вспомнив.

…Тэйтон тогда на лестнице препирался с Хейфецем, они обсуждали Галатею, Хейфец ещё разозлил его, сказав, что супруга Тэйтона совершенно невыносима, но это её единственный недостаток. Его, Хэмилтона, просто затрясло от злости. Он вошёл к себе. Взял бутылку виски, но пить не хотелось. Беспомощность его и бедняжки Галатеи перед этими негодяями, явно замыслившими что-то недоброе, обозлила. Он в ярости выбросил бутылку в окно и понёсся в лабораторию.

Воспоминание обожгло его.

— Да, я выбросил бутылку в окно, — кивнул он. — Просто был не в себе.

Аманатидис подошёл ближе.

— Какое окно?

— В своей спальне на втором этаже.

Аманатидис уже понял.

— Ваши окна выходят в сад над обрывом?

— Да… — внезапно Хэмилтон всё понял и побледнел. — Господи, там внизу… Я… попал…

— Ну, да. Она вышла туда после возвращения с раскопа, не заходя в гостиную, поэтому Мелетия и не видела её. Она уединилась там, чтобы предаться…. м-м-м… свойственным ей забавам, и тут вы случайно разбили ей голову выброшенной из окна бутылкой. Потом бутылка соскользнула вниз с обрыва в речное русло и упала на песчаную отмель.

Аманатидис воспрял духом. Он оказался вовсе не дураком, просто нелепый несчастным случай притворился преступлением. Никто в управлении не возразит, успокоился он. Зачем искать повод для обвинения этого несчастного? Ему не так много лет отпущено на свете, пусть же проведёт их на воле. И Аманатидис с радостью сообщил Стивену Хэмилтону и всем присутствующим, что дела возбуждать он не будет.

Какой в том был бы прок?

Преступления не было, и полиция откланялась. И тут в полной мере проявили себя бездушие и цинизм Макса Винкельмана, заявившего Лоуренсу Гриффину, что они потеряли полдня и их придётся навёрстывать. Ни шокирующие подробности семейной жизни Арчи Тэйтона, ни трагические перспективы земного бытия Стивена Хэмилтона, ни печальный конец Галатеи Тэйтон — ничто не могло смутить этого одержимого. Он выскочил с виллы и двинулся в сторону раскопа. Как ни парадоксально, не смутили открытия следствия и его супругу. Берта Винкельман, правда, вздохнула, бросила на Хэмилтона жалостливый взгляд и печально покачала головой. После чего торопливо последовала за супругом.

Спирос Сарианиди, с досадой почесав толстую шею и бросив на Стивена Хэмилтона мутный нечитаемый взгляд, тихо двинулся к двери и вскоре догнал Винкельманов. Франческо Бельграно снова обвязав вокруг головы свою жёлтую бандану, нацепил на пояс раскладной нож и сунул в задний карман тюбик с клеем, потом мигнул Рене Лану. Француз завязал шнурок кроссовки, и, поймав взгляд итальянца, устремился за ним на Верхний раскоп.

А вот Рамон Карвахаль никуда не торопился. Он не спускал взгляд с сестры, но та не замечала его, не сводя глаз с Арчибальда Тэйтона. Англичанин же растерянно переминался с ноги на ногу, ломал пальцы и заискивающе заглядывал в глаза Дэвиду Хейфецу.

— Но ведь возможно и чудо, Дэвид? Я сам слышал о таком… Можно и не заболеть.

Медик не разделял его оптимистичных надежд.

— Без шансов, он же переболел только что. Я ещё подумал, что по симптомам необычно, атипичные признаки, лимфоузлы воспалились, но я списал симптомы на перемену климата или на необычность гриппозного штамма. Однако теперь-то… — медик упорно смотрел в пол, не желая встречаться глазами с Тэйтоном. — Боюсь, что эта ведьма утащит его с собой на тот свет.

Долорес чуть приметно вздрогнула, пошевелив губами, но ничего не сказала.

— Я виноват, — Арчибальд Тэйтон запрокинул голову назад, и его лицо снова уподобилось лику святого Себастьяна, пронзённого стрелами.

— Почему вы скрывали её болезнь? — Хэмилтона сильно зазнобило.

— Эта болезнь — проклятие, — Тэйтон явно оправдывался. — Поймите, она сама по себе страшна, но это полбеды. Она изолирует, лишает поддержки и только усугубляет беду. Я не любил эту женщину, гневался и стыдился из-за вынужденной лжи и тех способов, которыми добивался сокрытия тайны, но гнев на неё был хуже всего. Ей приходилось принимать в огромном количестве таблетки и тошнотворные микстуры, бороться с множеством заболеваний, начиная от лишая и заканчивая пневмоцистной пневмонией, а в последний год и саркомой. Она была обречена на постоянные анализы, разговоры о новой вакцине, наблюдение за уровнем лимфоцитов в крови, который неуклонно приближался к роковой отметке. Диагноз на несколько лет опережал смерть, он отсчитал ей точный срок, а связанное с болезнью клеймо делало её переживания чрезвычайно мучительным. Я понимал это, но она была ведьмой, она не хотела смириться и осознать беду, не хотела умирать одна, говорила, что утянет за собой кого только сможет. Я не мог оставить её с сиделкой в Лондоне, просто боялся, что без меня она сумеет найти себе жертву. Но я и помыслить не мог…

— Прекрати, — возмутился Хейфец, — чего ты извиняешься? Я дюжину раз говорил этому сопляку, чтобы он держался подальше от миссис Тэйтон. Я твердил ему, что нечего лезть в чужую семью, что попытка наставить рога другому часто оборачивается тем, что вы остаётесь с носом. Если он предпочитал меня не понимать — тем хуже для него.

— Но Дэвид, так нельзя…

— Это почему?

— Милосердие…

— Уймись ты со своей христианской жалостью! — взвизгнул Хейфец. — Он был безжалостен к тебе, радовался, наставляя тебе рога, и ликовал, что сумел тебя одурачить. Он был к тебе милосерден? В итоге он одурачил самого себя, но глупо думать, что это скорбное событие тяжким бременем ляжет на мою совесть. Я его предупреждал.