Флагелляция в светской жизни

Мама приказала мне встать, встала сама и за руку потащила меня в гостиную. Я, «стреноженный» спущенными джинсами, спотыкаясь и ковыляя, последовал за ней. В гостиной мама отодвинула от стола стул с невысокой спинкой, уселась на него, засучила рукава и приподняла юбку выше колен. Затем она подтащила меня поближе и заставила лечь к ней на левое колено. Правой голенью она прижала обе мои ноги, а левой рукой схватила мое правое запястье и завела мою руку мне за спину, чтобы я не мог прикрывать попу ладошкой. В такой позе я не мог даже пошевелиться, не говоря о каком-либо сопротивлении продолжению наказания. Мне оставалось только вертеть головой, глядя по сторонам зареванными глазами. Напротив нас стоял шкаф с большим, украшенным старинными завитушками, зеркалом. В зеркале отражались очень решительная мама и висящий у нее на колене сынишка, чья голая попа была сильно отшлепана щеткой. И тут мама продолжила порку. Несколько долгих минут комнату оглашали только мои вопли и просьбы о прощении, перемежаемые очень звонкими ударами щетки по моей бедной попе. Щетка снова и снова колотила по моим ягодицам, оставляя на них ярко-красные отпечатки.

Наконец порка была закончена, и я, плача, пошел в свою комнату.

«Ты запомнишь это надолго!» — крикнула мама мне вслед.

Мама была права, я запомнил эту порку надолго. С того времени прошло почти полгода, а я помню все так, как будто это случилось только вчера. Впрочем, та порка была в моей жизни не последней. Я ведь самый обычный подросток, и хотя я и хотел бы никогда больше не оказаться на маминых коленях, мне это удается не всегда. Мне приходится расплачиваться за свои проступки почти каждое воскресенье. Иногда мама наказывает меня сильно, иногда — не очень. Но на этой неделе мое поведение было особо скверным, а завтра — воскресенье!

Порка вожжами и хлыстом за хамство

Я выросла в доме, в котором не было недостатка дисциплины. Чуть ли не каждую неделю я оказывалась у мамы на коленях, чтобы быть отшлёпанной по голой попе. Мама считала, что ребёнок, которого строго не наказывают, не вырастет хорошо воспитанным. В возрасте двенадцати лет я выяснила, что серьёзные наказания запоминаются на всю жизнь.

Я стала иногда грубить маме и отвечать ей невежливо, за что каждый раз оказывалась перекинутой через мамино колено. И однажды мама предупредила меня, что еще одна грубость — и мы с ней отправимся в сарай. Я не поняла, о чем она говорила, но две недели держала это в голове. И все же тот незабываемый день настал.

Мама позвала меня в дом. Я чем-то увлеченно занималась на улице, так что я развернулась и крикнула ей в ответ что-то явно неподходящее для юной леди.

Прежде чем я сообразила, что происходит, мама перебежала через двор, крепко схватила меня и повела за собой в сарай, по дороге объясняя мне, что вряд ли я смогу сидеть на попе в ближайшие две недели. Я заплакала и стала умолять маму не бить меня, обещая быть пай-девочкой отныне.

Только по дороге в сарай я уже получила десять или пятнадцать шлепков по задней части бедер. Мама завела меня в маленькую заднюю комнатку, где хранились лошадиные сёдла и узды, и велела снять шорты и трусики. Я мгновенно все выполнила, не желая злить маму лишний раз.

Мама закрыла дверь, и объявила мне, что сейчас мне будет больнее, чем когда бы то ни было в жизни, и что я могу визжать, сколько захочу — никто меня не услышит. Она повернула меня и перегнула через круглую стойку, на которой лежали сёдла. Затем взяла со стены уздечку и отделила две вожжи — два тонких длинных ремня, предназначенных для моих ягодиц.

— Будешь считать удары. Если я не услышу счета, удар не считается. Если вскочишь, получишь десять ударов вдобавок.

Я уже рыдала. Меня всегда шлёпали быстро и прямо на месте преступления. А сейчас я боялась и не знала, чего ожидать.

Следующее, что я почувствовала — две вожжи с силой обрушились на мои ягодицы. Это был словно ожог. Я выкрикивала: один! два! три!.. и так до десяти.

На одиннадцатом ударе я вскочила и заорала. Мама моментально схватила меня и прижала обратно. Я не увидела как, но она положила вожжи и взяла хлыст. Она всыпала десять ударов поперек бедер, объяснив, что эти удары были не в счёт — за то, что я не смогла улежать смирно.

Она положила хлыст и объявила: “Мы снова на десяти”. И снова вожжи впились в мою кожу. Попу словно подожгли. Мама целилась и по верхней части, и по нижней, и чередовала левую и правую ягодицы. Казалось, что это длится целую вечность.

Я рыдала и умоляла её остановиться, не забывая при этом считать удары. Она всыпала последний десяток как напалм, остановившись на 55, не считая удары хлыстом.

Мама подняла меня и отвела обратно в дом, повелев стоять в углу, пока не вернется отец. Через час он приехал и осмотрел результаты наказания. Потом он привел меня к трем сестрам, и разъяснил им, что происходит с девочками, которые грубят.

Мамино обещание было выполнено — я не могла сидеть две недели. Мне сейчас 35 лет, и я ни разу с того дня не произнесла ни одного грубого слова.

Телесные наказания были довольно частым событием в моей семье, когда я был ребёнком. Шлёпанья от мамы, обычно деревянной ложкой или щёткой для волос, были довольно болезненными, но не внушали ужаса.

Вот отца, который порол кожаным ремнём, я действительно боялся. По этой причине я чаще совершал сомнительные поступки, когда отец уезжал из города. Странно, но шлёпанье, которое мне запомнилось сильнее всего, было все-таки от мамы. Вот как это произошло.

Когда мне было 13, я был влюблён в привлекательную подругу моей сестры по имени Лори. Но для Лори, которой было 15, как и моей сестре Маргарите, я был лишь Маргаритиным несносным младшим братом. А так как моё влечение к Лори было обречено на отсутствие взаимности, я играл роль несносного младшего брата по полной программе. Я постоянно докучал им, дразнил, в общем, не давал им покоя.

Как-то Лори осталась у нас на ночь и собиралась спать в комнате с Маргаритой. Мысль о том, что соседней комнате находится Лори, возможно, не полностью одетая, сводила меня с ума. Вдруг, поддавшись порыву, я решил попробовать подглядеть за ней. Если повезёт, думал я, я мог бы увидеть хотя бы мельком её груди, так соблазнительно скрытые под тканью блузки.

Мое сердце забилось чаще, когда я подумал, что могу попасться, но если и попадусь, последствия не будут катастрофическими, ведь отец уехал из города.

Я тихо вышел из комнаты со стулом и посмотрел в сторону их комнаты. Были слышны голоса Лори и Марг, и свет был включен. Мы жили в большом старом доме, в котором были вентиляционные окна над высокими дверями. Я прокрался очень медленно по коридору, неся стул, стараясь, чтобы доски паркета не скрипели.