Флагелляция в светской жизни

Тетя подняла руку и опустила со звонким шлепком на трусики Дэни, на что та хныкнула. Я стоял и не мог двинуться с места. Эта была секунда, с которой начался отсчет моему интересу к шлёпанью.

Шлёп, шлёп, шлёп. Еще три удара, и Дэни стала извиваться, но тётина рука крепко держала её спину, не позволяя Дэни разогнуться. Она попробовала вилять попой, но тетины шлепки приземлялись каждый раз точно в цель.

После пяти шлепков Дэни плакала — я слышал, как она ловила ртом воздух и всхлипывала между ударами. Потом она завизжала:

— Хватит, мама, пожа… пожалуйста. Я больше не могу.

Шлёп.

— Не надо, пожалуйста, я больше не буду прогуливать.

Шлёп.

— Конечно, не будешь, юная леди, — подтвердила тетя. — Осталось еще шесть ударов.

— Что? Это не честно! Пожалуйста, мама, хватит, я не выдержу.

Дэни заскулила. Под её трусиками я видел розоватый румянец. Я засунул руку в карман и инстинктивно начал поглаживать себя. Не знаю, что я находил более возбуждающим — восхитительную попку моей сестры, краснеющую на глазах, или её униженное смирение, с учетом того, что она всегда командовала мной и вела себя заносчиво.

Ещё три шлепка — и с каждым она, казалось, теряла год по взрослости своего поведения. Она даже больше не пыталась избежать ударов. Шлёп, шлёп, шлёп.

— Хватит! Пожалуйста, мамочка, перестань, больно!

Но тётя не останавливалась, и Дэни оставалось только ловить ртом воздух и глотать слёзы.

Теперь она плакала монотонно. Шлёп.

— Оооуууууууу!

Шлёп, шлёп.

— Ааааййййййййй! — заорала она во всю глотку. На двенадцатом ударе тётя остановилась. Но она все ещё держала Дэни вверх попой, хотя сама уселась где-то вне моего обзора.

Я был чрезвычайно возбуждён, глядя на свою кузину, согнувшуюся, повернутую попкой в мою сторону. Я не мог наглядеться на её икры, её бедра, дрожащие от напряжения, ярко алую попку и трусики, влажные от пота.

Смущённый и возбуждённый, я выкрался наружу через заднюю дверь. Моя жизнь изменилась навсегда.

В этот день я просыпаюсь первым. Меня даже не тянет поваляться подольше, и я легко встаю, поцеловав тебя в висок, пока ты сворачиваешься клубочком в опустевшей постели. Жужжит кофемолка, и по квартире разносится запах свежесмолотого кофе. Если уж и это тебя не разбудит — тогда я не знаю…

На подносе две дымящиеся чашки и два высоких стакана с соком. А ты еще спишь! Я не Станиславский, но — «не верю»! Ну, ладно-ладно… понимаю. Тебе-то это утро сулит далеко не только кофе в постель. «Доброе утро, солнце мое. Пора вставать». Поставив поднос на столик, я целую тебя, глубоко проникая в мягкие губы. Ты приподнимаешься — и в твоих движениях совершенно не заметно заспанности, что еще раз подтверждает мои предположения. Пока мы поочередно прихлебываем то холодный сок, то горячий кофе я треплю тебя за ухом: «Вставайте, графиня, Вас ждут великие дела».

— Дааа… знаю-знаю, какие такие «дела» меня сейчас дождутся — с вечера замоченные? — Лукаво усмехаясь, тянешь ты.

— Так ведь суббота, мадам.

— И кто только эту субботу выдумал! — Возмущаешься ты.

— Кто, кто — предки выдумали, им и кланяйся. Святой день.

— Это у кого это он святой? — ты искусно тянешь время.

— Как это у кого?!! А субботник откуда?

Но шутки смехом, а я все-таки вытягиваю тебя из постели.

— Только, чур — в душ вместе! — Кто бы спорил… Рыба, она рыба и есть.

Ага, а вот провоцировать меня не надо! Время еще не пришло.

В душ вместе — а вылезать порознь. Пока ты тщательно вытираешься, я приношу из спальни на кухню вазу с торчащими из нее прутиками.

Ты входишь на кухню. Обнаженная, скромно потупившись. На середине кухни — классическая деревянная скамья, и рядом с ней ваза с розгами. Вздыхаешь.

— Я готова.

— Как видишь, я тоже.

— Только, пожалуйста, не очень… я ведь хорошая девочка, — уговариваешь ты меня, опускаясь на колени.

— Хорошая, точно. А всю неделю как себя вела?

— Замечательно! — Возмущенно вскидываешься ты. — Просто как паинька! Как пчёлк-труженик! Да меня, если хочешь знать, вообще пороть не за что!

Я добросовестно (еще бы!) вспоминаю. Вроде, правда — грехов на тебе как-то не числится…

— Ну, не за что — вот и замечательно. Сейчас только напомним, как ведет себя хорошая девочка — чтоб еще на недельку хватило. Как ты думаешь, сколько?

— Нууу… десяточка, наверное, хватит, — задумчиво-просительно произносишь ты.

— Десяточек… — теперь моя очередь задуматься. — Как-то очень кругло. Юбилейно даже, я бы сказал. Давай дюжину?

— Ага… — выдыхаешь ты. — Ну, давай.

Протянув руку, благо ваза недалеко, ты достаешь три прута и протягиваешь мне.

— Высеки меня, пожалуйста, чтобы я не забывала, как надо себя вести, и всегда-всегда была хорошей девочкой.

В этот момент, когда тягостные переговоры уже закончены, голос у тебя становится облегченно-звонкий, почти счастливый. Приняв из твоих протянутых ко мне ладоней розги, я помогаю тебе подняться с колен.

Напутственный поцелуй…

— Ну, ложись.

— О-о-а-х! — От первого удара ты охаешь, как будто окунувшись в холодную воду.

— Больно!! — Это уже третий. Перед вторым ты успеваешь сосредоточиться и перенести его молча.

— Ну да? — Ехидничаю я. — Только начали, а уже больно?

— Ааай.

Пока я перехожу на другую сторону скамьи, ты успеваешь быстро-быстро произнести, как заклинание: «я буду хорошая, (всхлип) я буду слушаться».

— Это хорошо.

— Ой!!!

— Это просто замечательно!

— Аааай.

— А вот это — чтобы ты не забыла своих обещаний.

— Фффффффф….. — шипишь ты, восхитительно дергая ножками. — Забуудешь тут, как же!!!

— Так на неделю же вперед…

— Ааау. Ууааау! — И попа крутится. — Ыыыыыы…

— Ну вот и все, а ты боялась. Даже платье не помялось.

— Агаааа… — подвываешь ты, — еще было бы, чему мяться…

М-да. Мятый костюм Евы — это было бы нечто. Хотя выглаживать тебя мне все равно придется. Парадокс?

Поднимаю свою бедненькую высеченную девочку, сцеловываю слезинки.

— Ну, вот. А теперь посмакуй. В углу. — Мягко подталкиваю я тебя к месту твоего временного проживания. — А через пять минут — оладьи. С яблоками!

— Даа… — хнычешь ты из угла, — выдрал, а теперь оладьями подлизываться будешь?

— Во-первых, мне очень интересно, как это можно «подлизываться оладьями»? А во-вторых… Разговорчики в строю! Точнее — в углу.

Нет, честное слово, этот колорит добавляет оладьям и вкус и аромат. Ссыпаю со сковородки в тарелку первую порцию, и иду за халатом. Накидываю его на тебя и торжественно вывожу из угла: «Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста».

Ты аккуратно усаживаешься на деревянный стул. Я улыбаюсь.

— Ах, ты!.. Всыпал ни в чем не виноватой девушке, да еще издеваешься!!!