Эм Ленская - Присвоить тебя

Небольшая операция проходит успешно. Захара опять подлатали. Слишком часто его не по собственной воле калечат за последнее время. И рядом вновь Одинцов. Может, стоило попросить, чтобы того не пускали в палату? Хм, думает Захар, не прокатит, этот без смазки везде пролезет. И невольно хмыкает, так что дергаются уголки губ.

– Захарушка, прости, – мямлит Одинцов, заняв место на стуле возле больничной койки. Врачи отказались сразу выписывать, нужно побыть под наблюдением.

А простой в госпитале с отдельной палатой, видимо, опять оплатил Одинцов. Поздно спорить, да и завтра уже, наверное, разрешат поехать домой. Золотой мальчик точно не обеднеет, если что – пусть внесет в долг Захара. Почему-то сейчас наплевать на деньги. Наверное, думает Иваньшин, ему вкатили успокоительное. Хотя следовало бы напичкать им Одинцова.

– Да ты здесь при чем? – отмахивается Захар. Хотя помнит, как сам наорал на того, что свалил из чертова клуба раньше и его не дождался.

Смотрит куда-то в потолок, потом прямо, только не на Тимофея. Дистанцируется. Между ними будто витает… неловкость?

– Что ушел в одиночку, – словно прочитав мысли, отвечает Одинцов. – И что не заметил, как на меня напали. Ты из-за меня пострадал.

– Ты еще извинись, что этот гандон пытался тебя ножом пырнуть, – ворчит Иваньшин и коротко бросает взгляд на Тимофея, который сидит понурый. Как щенок, черт возьми, который понимает, что провинился, но безумно хочет к хозяину на коленки, чтобы облизать все лицо в качестве извинения. Воистину Дуринцов. Повторяет вслух: – Дуринцов.

Звучит дико глупо, но одновременно забавно. Боже, его, видимо, точно чем-то отупляющим обкололи. Странные мысли теперь вертятся в голове.

– Можно считать это официальным началом дружбы? – интересуется Одинцов, чуть улыбнувшись.

– Что именно? – уточняет Захар. Все-таки приходится смотреть Тимофею в лицо.

– Прозвище, которое ты мне придумал. Прикольное. В твоем стиле, – отвечает тот. Упирается локтем в бедро, подбородком – в ладонь. Хлопает глазами, смотрит, черт его, прямо в душу. – И мне не обидно, если ты вдруг этого добивался.

Усмехается, снова моргает, взмахивая нелепо длинными ресницами. Красит их, что ли?

Захар едва не закатывает глаза и отворачивается. Потолок не такой дотошный.

– Ничего я не добивался. Больно надо, – фыркает Захар. – И вообще, почему ты еще здесь? Поздно. Иди домой, выспись. Это мертвые долгов не возвращают, а я теперь точно не откинусь, так что можешь не переживать на этот счет.

Вроде бы шутит. Частично. Потому что: а чего тогда Одинцов волнуется? Из-за чувства вины, возможно. Но тут не поспоришь, не без греха. Не свалил бы в ночи один – не пришлось бы его прикрывать.

– Захар, зачем ты так? – тон Тимофея сочится досадой. – Неужели ты считаешь, что меня волнует только то, чтобы ты выплатил долг?

Расслабленная поза Одинцова вмиг пропадает. Тот встает со стула, сжимает кулаки – Захар видит боковым зрением и молчит. Выжидает. Шаг по минному полю с названием «настроение Тимофея Одинцова» оказался ошибочным.

– Ты совсем не веришь, что я могу за тебя беспокоиться? Что мне не плевать на тебя, на твое состояние? – его голос не повышается, скорее, приобретает оттенки негодования. Одинцова задели слова Захара. – Ты настолько низкого мнения обо мне? Неужели я не заслужил хоть немного твоего доверия?

Захар понимает: следует извиниться. Нет, он не думает об Одинцове, как о корыстном чудовище. Как о бездушном богатом ублюдке без принципов с набитым купюрами кошельком. Впечатления, рожденные злостью в первую встречу, давно уже стерлись. Пришли в непригодность. Одинцов, возможно, не ангел у врат рая, но он… неплохой. Захар по-прежнему далек от восторга, что он перед Тимофеем в долгу, что чувствует гнет обязанности. Но не такое уж тяжкое у него ярмо. Его жизнь сейчас лучше, чем за последние прожитые в Петербурге годы. Разве следует воспринимать свое положение категорично в штыки? Нет же. Он брыкается почти по накатанной. По вредной привычке.

– Что же, радуйся, Захар, все-таки у тебя получилось меня обидеть, – произносит Одинцов и шумно сглатывает.

А потом, задев стул, который мерзко чиркает по полу ножками, разворачивается и шагает к выходу.

Вот блять.

Захар трет ладонью лицо. Бесится: почему ему не насрать?

– Отдыхай. Доброй ночи, – доносится от двери.

– Постой, Тимофей, – прилетает с постели в ответ. – Подожди, вернись. Пожалуйста.

Захару хочется протянуть руку навстречу. Хочется схватить этого мажорчика за край выданной в госпитале безликой толстовки, которая до безобразия идет Одинцову даже в контрастном комплекте с модными брюками и брендовыми туфлями на длинных ногах. Хочется заставить сесть на кровать и выслушать. Хочется сжать его смазливое лицо пальцами и процедить сквозь зубы: бесишь. Бесишь, что чувствую себя обязанным и в тот же момент благодарным. Чувствую раздраженным, потому что начал свыкаться с подобной жизнь. И что вновь, вот сейчас, когда ты едва держался, чтобы опять не распустить по-мальчишески нюни, у меня в башке дернуло тумблер неясных воспоминаний. Бесишь, потому что въедаешься под кожу, как чернила татуировки, которую я не хотел набивать. Как клеймо.

Одинцов в сомнении топчется на пороге, но потом отпускает дверную ручку. Оглядывается, будто ждет, что Захар передумает и пошлет его. Но он молчит, и Тимофей медленно возвращается. Недолго колеблется и занимает место с краю постели, сложив на груди руки. Насупился. Того и гляди надует губешки.

– Я слушаю, – говорит Одинцов, стараясь скрыть очевидное то ли волнение, то ли мандраж – поздний час, минувший стресс и остатки невыветрившегося алкоголя вкупе действуют подавляюще для его организма.

– Извини, что был груб, – произносит Захар, собрав необходимое мужество. Порой попросить прощения – более тяжкий труд, чем выиграть бой у противника. А выдерживать пронзительный взгляд Одинцова – труднее, чем вытерпеть прямой хук в челюсть. От взгляда не получается уклониться, он будто физически оседает на коже.

– Я тоже вспылил, когда увидел, что ты ранен и не хотел этого признавать. Так что квиты, – отвечает Тимофей. И смотрит мягче. Но позу выдерживает.

– Спасибо, – быстро слетает с губ Захара, пока он теребит ухо. Знает: это верный признак, который выдает нервозность, но ничего с этим не может поделать. Действовал рефлекторно. Спалился. – Ну, что помог. Скорую вызвал и… все остальное.

Хмурится, прокашливается. Гребаный боже! Он так не вел себя даже с девчонкой, в которую был влюблен в средней школе. Хочется прикрыть пятерней Одинцову лицо, отвернуть, чтобы не пялился словно бы в ожидании. Всё, Захар извинился, исправил просчет. Что еще требуется? Поклон?