Afigo Baltasar - Незаконные похождения Max'a и Дамы в розовых очках. Книга 1

Так и не добившись желанного ею уважения к своей персоне и, тем более, к вопросам ею преподносимым от пузатого начальника лечебницы, наблюдательница от правозащитников скромно присела на стул, за стеклянной перегородкой, отделявшей процедурную часть кабинета от ложи посетителей.

Max огляделся вокруг себя и понял, что остался в кабинете наедине с одной лишь толстушкой, отбившейся от их компании, и деловито вытиравшей за ушедшими следы с помощью большой хозяйственной губки, наклоняясь, при этом, всем корпусом, и демонстрируя Максу огромный, обтянутый белой материей зад.

– Послушайте, миссис! – обратился к уборщице Макс, низким прокуренным басом афроамериканца, отмечая меж тем, болезненное содрогание своего тела от боли, вызываемой собственным же голосом, не вписавшимся в симфонию, звучащей на заднем плане, негромкой, пыточной музыки. Однако голос его оказался недостаточно громким для того, чтобы привлечь чьё-либо внимание, поскольку уборщица в белом халате непоколебимо продолжала свои размеренные движения, водя губкой по полу из стороны в сторону.

– Я требую Вашего внимания, миссис! – снова воскликнул Max, щёлкая большим и указательным пальцем афроамериканца в эмоциональном порыве. На этот раз ему пришлось увеличить громкость своего возгласа, принимая вызываемую в самом себе боль, как необходимую часть процедуры спасения.

Толстушка-уборщица как будто бы дёрнулась, явно уловив брошенную Максом реплику, но, тем не менее, упрямо продолжила свою борьбу со следами на полу, так и не повернув к Максу своего лица.

– Ой-ой-ой, леди! Отвлекитесь от этой ерунды! Обратите на меня внимание! Я же умираю от этих звуков! – завопил пуще прежнего Max, используя вместо своего родного, некий, изувеченный гарлемским выговором, ломаный английский язык, и тут же неистово взревел от боли.

– Что-что ты сказал, ─ отвлекитесь от ерунды?!… Это ты ко мне обращаешься?… Значит, по-твоему, я занимаюсь ерундой?!… Значит, мыть пол, работать – это, по-твоему – ерунда?! – наконец-то отвлеклась от своей заботы толстуха и, повернув громоздкий зад в сторону двери, обнажила перед Максом своё, уже испугавшее его несколькими минутами прежде лицо, то самое, грубое лицо с укоризненно глядящими на него жестокими глазами.

Прежний испуг мгновенно овладел разумом Макса, переключив сознание, от испытания пыткой звуком, на страх перед вероятными неприятностями, грозящими от общения с этой женщиной.

– Работать, значит, для него – ерунда! Его капризы, разумеется, важнее любой работы! Он, видите ли, стоит выше тех, кто работает! Ну конечно – он же у нас герой! Убил, украл, изнасиловал… ведь это, у таких как ты, в почёте! Это вы считаете геройством, знаю! Я всё знаю о таких, как ты… знаю, что ты ценишь, чего любишь, чего нет, знаю о чём думаешь… – громко причитая, негодующе заворчала толстуха, выпрямляя колени от согбения.

– Нет, нет, миссис! Что Вы?! Как Вы могли подумать, будто я не уважаю Ваш труд? Я совершенно не это имел в виду!… Я, всего лишь, хотел попросить Вас выключить эту музыку, или, если это так необходимо, хотя бы сделать её тише… Я умираю от боли! Каждый звук рвёт мои внутренности на части! Голова вот-вот лопнет от воя этой проклятой флейты! – тут же принялся оправдываться Max, видя, что дело начинает принимать конфликтный оборот.

– Проклятая флейта, ты говоришь?… Значит эти славные, нравоучительные звуки мелодии, написанной самим Шопеном, не будят в тебе чувство мягкого, гармоничного покоя, не вызывают желания делать добро? – хищно насупившись, угрожающе тихим и въедливым голосом, переспросила Макса толстуха.

– Доброоо?… Ну конечно, разумеется, я хочу делать добро, слушая эту мелодию! Она мне очень нравится! Ведь это ─ сам Шон Пен!… И мне делается всё спокойней на душе от прослушивания именно этой музыки!… Но вот лишь звук флейты слишком режет мой слух! Вероятно, именно эта, конкретная флейта донимает моё тело… ведь у каждого человека есть нелюбимые звуки… – распалился в оправданиях Max, чувствуя, что ситуация не становится мягче, и пытаясь хоть как-то подобраться к сердцу и состраданию уборщицы.

– То, что твой слух не приспособлен к благостному вниманию классической музыки, я уже заметила, но вот касаемо души, дорогой мой, ты, наверное, заикнулся зря… – коварно понижая голос до шипящего шёпота, продолжила своё психологическое наступление толстуха-уборщица.

– Нет, нет, миссис, что Вы! Вы, наверное, неправильно меня поняли!… Я же сказал о душе очень искренне! Я имею в виду добро, чистоту, совесть и всё то, что есть в нас самого лучшего, как качества, созвучные достойной музыке… Я очень уважаю классику! Может быть, я простоват, и развит недостаточно, но классику уважаю от всей души! – панически оборонялся Max, видя, что толстуха намеренно заводит разговор в пучину драматизма и толкает к раздору.

– А что же это у тебя на шее за амулет такой, раз ты о душе заговорил, голубчик? – лукаво прищурившись, надвинулась на Макса уборщица.

Макс опустил подбородок на грудь, и попытался рассмотреть, действительно, подвешенный на массивной золотой цепи, квадратный значок, сделанный из чёрного металла, со вживлёнными в углубления, ярко-белыми каменьями. Хоть и глядя с головы на ноги, он все же умудрился рассмотреть, искусно выгравированную на чёрном металле, объёмную морду какого-то дикого животного. В сознании Макса тут же всплыла мысль о том, что животное это – символ производительных сил, жизненной энергии, коя необходима мужчине для выживания в опасном и хищном окружающем мире. Разум подсказал Max’у даже само сакральное имя этого животного-тотема – “Матумба”. Откуда появилось это знание, Max сказать себе не мог, но, при этом, чувствовал некую фанатичную уверенность, относительно имени и предназначения тотемного амулета, уверенность, ощущаемую как религиозное чувство.

– Это Матумба! – уверенно ответил толстухе Макс, впустив в свой гарлемский выговор афроамериканца, оттенок нигерийского “бенуэ”.

– Маратумба! Вы слыхали?! Такое ведь и вслух-то говорить грех! Ведь это имя того сатаны, которому ты поклоняешься?! Что за зверь? Или для тебя он – бог?! Отвечай! – окончательно разъярилась толстуха, схватив Макса за шею и начав трясти, сжимая горло юноши жёсткими, пахнущими хлоркой пальцами.

– Это всего лишь – религиозный символ нашего народа! Это защитник и покровитель мужчин, защитник, дающий силу телу… такой же, как ваш бог, но только для нас – нигерийцев – свой! – отбивался, рождающимися в сознании неизвестно откуда аргументами Max, чувствуя, что вот-вот скончается от производимых толстухой и, вынужденно, своих собственных криков.

– Как ты смел сказать, подонок, – “такой же, как наш бог”?!… Ты сравнил господа нашего Всевысшего с вашим бесом Маратумбой?!… Да как ты посмел заикнуться о таком святотатстве, дьявольское ты отродье, сатанист проклятый?! – неистовствовала толстуха, всё крепче сжимая пальцы на афроамериканском горле Макса, заставляя его предпочесть вниманию новой боли – от удушения, нежели прежней – от музыки.