Андрей Корф - Сто осколков одного чувства

– Какую же роль Природа отводит мужчине, по-вашему?

– Простейшую. Греться на солнышке и радоваться тому, что не родился пауком.

– Однако я не знаю мужчин, которым это удавалось бы.

– Вы когда-нибудь видели евнухов?

– Не случалось. Мне всегда было жаль их.

– И напрасно. Только они способны на то, о чем я говорю. Впрочем, мне доводилось встречать и счастливых стариков, которых еще щадят хвори, но уже не мучают эти адские чернильницы – наши семенные железы. Именно их опустошением и приходится заниматься всю грешную мужскую жизнь. В противном случае они выплеснутся в душу и измарают ее дочерна, до безумия, до смерти.

– Но ведь их сотворила Природа, чтобы заставить живые существа продолжать самое себя!

– Разумеется. Только нам, мужчинам, не повезло стать подневольной стороной в этом извечном процессе. Рабы своих прожорливых самок, мы вынуждены кормить их, и, если это нам не удается, сами становимся для них кормом.

– Позвольте. А как же наши матери? Нет на свете существ бескорыстнее и добрее!

– Ха! – Панург расхохотался. – Так для них-то мы – не мужчины, а детеныши, дружище! Детеныши! Зато поглядите-ка на своего истаявшего отца!

– У меня нет отца. Он покинул этот мир три года назад.

– Простите меня... Но позвольте спросить... Вы ведь бываете на кладбище?

– Разумеется.

– Вспомните мрачные фигуры старух, сидящих над могилами. Вот где бродит искреннее раскаяние об руку с тайным торжеством!

– Все они когда-то были большеглазыми влюбленными девицами. И не говорите мне, что они притворялись.

– Ни в коей мере, дружище! Они были искренни, как рысь на охоте! Однако, там, где рысь честно использует клыки и когти, дамы берут на вооружение глаза и губы...

– Но эти глаза не лгут! Такое не под силу самой Музе Притворства!

– Конечно! В них отражается самый искренний голод. Девица сразу честнейшим образом предупреждает, что не может без вас жить и хочет вас больше всего на свете! Почему глупец мужчина никогда не принимает эти слова в их буквальном смысле? Ведь не далее, чем утром, за завтраком, он говорил те же слова свежеиспеченной котлете! Почему у него не достает ума увидеть очевидное сходство?

– Действительно. Почему?

– Ха! Да потому, что он приписывает избраннице собственные чувства, которые по сравнению с ее страстями невинны, как меню вегетарианца. Чего хочет он? Освободить чернильницы – и вернуться к своим игрушкам, не причинив никому никакого вреда... Мужчины ведь любят свои игрушки, сами знаете.

– Иногда и женщины разделяют с нами эту любовь...

– Нет! – вскричал вдруг Панург и встал во весь свой ужасный рост. – Нет, нет и нет! Страшной ошибкой будет думать, что женщина способна понять нашу страсть к игрушкам! Будь то музыка или театр, война или наука – они топчут все наши увлечения с одинаковой брезгливой гримасой. Они согласны терпеть то, чем мы живем, только если это приносит барыш, способный обернуться кормом для них и их детенышей...

– Вы все время говорите – «детеныш». Похоже, дети вам неприятны?

– Хотите еще вина? Эй, кто-нибудь! Принесите нам вина!

– Они так быстро растут. Вчера оно еще ходило, держась за стены, сегодня говорит первые слова на своем странном чудесном языке, а завтра впервые поцелует вас в щеку, и вам покажется, что вы умираете от счастья...

– Вы совсем не пьете, дружище. Это меня рас... расстраивает. – Панург заметно опьянел и грузно облокотился на стол. – Напомню вам, что мы говорим о женщинах!

– Ах, да... – Пантагрюэль по-птичьи клюнул свой бокал, едва замочив губы. Его глаза блестели во мраке, как оброненные кем-то мелкие монеты. – И все-таки, признайте хотя бы, что женщины красивы. Они – как цветы...

– Растущие на навозе наших благих намерений...

– Их нежные пальцы...

– С мертвой хваткой...

– Их лучистые глаза...

– Как маяки на рифах...

– Их нежнейшие ушки...

– Пропускающие мимо все, что не касается денег...

– Их певучие голоса...

– Умеющие просверлить дыру в самой крепкой башке...

– Их игрушечные носики...

– Всегда чующие, чем можно поживиться...

– Их персиковые щеки...

– Не краснеющие от самой гнусной лжи...

– Их сочные грудки, стройные ножки, наконец, их...

– Знаете, что, дружище. Сейчас я набью вам морду, – Панург поднялся с треском, как истаявшая льдина, и навис над крохотным Пантагрюэлем.

– Ой, – сказал Пантагрюэль и добавил:

– Ой!

– Набью, как пить дать. Встаньте. Я не буду бить сидячего.

– Хотите, поспорим, что не набьете, – вдруг улыбнулся тщедушный Пантагрюэль, – после того, как я скажу одну-единственную фразу...

– Это какую же?

– Так спорим или нет?

– Нет... А впрочем... – Панург от души хлебнул вина из горлышка и уселся обратно на стул. – Спорим. Ставлю бутылку вина против вашего синяка на лбу, который не замедлит появиться, если ваша фраза не сработает.

– Можно говорить?

– Валяйте.

– Извольте. Выйдет так, что вы ударите меня из-за женщины.

– Да? – Панург почесал в затылке. – А ведь правда ваша. И получится, что они снова нас одурачили?

– Точно так.

– Ха! – Панург расхохотался так, что стул под ним с треском рухнул. – Ваша взяла. С меня бутылка. Эй, кто-нибудь! Принесите мне еще вина, да не с прилавка, канальи, а из подвала!

Инцидент был исчерпан, как и весь разговор. Панург сам выпил бутылку, проигранную в споре, и уехал на извозчике к знакомой актрисе. Пантагрюэль вздохнул, посидел в тишине за опустевшим столом, собрал в котомку остатки еды и пошел пешком домой – к толстой красивой жене и четырем чадам, которых так и не сможет никогда назвать детенышами.

Я позвонил Крысе и сказал, что выезжаю.

Стоял уже в коридоре, когда ключ заскребся в замке – Папик. Больше некому. Ма дома как всегда сидит. И точно. Зашел, дверь притворил – и смотрит. Странно как-то. И пальто не снимает. Пьяный, что ли, думаю...

Тут Ма из кухни приплелась, тоже смотрит внимательно. Но это – обычное дело, она всегда на Папика так смотрит, сколько себя помню. Даже когда он ест, она тоже так смотрит. Как будто сама с собой поспорила – подавится или не подавится...

А меня будто нет. Стоят и смотрят друг на друга... Тут Папик вдруг всхлипнул как-то, потом улыбнулся и говорит:

– Хорошие новости...

– Неужели, – говорит Ма и напрягается. Прям вижу, как напрягается.

– Да, – говорит Папик. – Взяли.

– На испытательный? На месяц? – уточняет Ма.

– Нет. Сразу на год. Контракт.

– Поздравляю, – говорит Ма и улыбается. Хорошая такая улыбка, нежная, всех шуб в доме не хватит, чтобы от такой согреться. Да и шуб-то у нас нет. В общем, стоим, мерзнем.

– Ах, милая моя... – говорит Папик и открывает портфель. Там – банка икры, кусок вырезки, бутылка вина и бутылка водки.