Вика Соева - Девочка, которая любила Ницше, или как философствовать вагиной

— У нас сейчас семинар. Пойдешь? Придут физики.

— Хочу лириков, — упрямствую.

— Да ладно тебе, половина этих физиков — тайные лирики.

— Зачем?

— В порядке интеллектуального обмена. Вот ты знаешь, например, куб Зельмана?

— Ты еще о пропагаторе спроси…

Комната набита светом из окон и людьми. Люди сидят на стульчиках. Бритые и бородачи. Барбудос. Будущие Фидели грядущих научных революций, чья неизбежная участь — погибнуть в собственной полноте на почете, славе и учениках, свернувшись до седовласых патриархов школ, монографий и кафедр.

Кривлю губки, ножка на ножке, пальчики на локоточках. Звякает, шуршит, откашливается:

— Рад открыть новый цикл семинаров, который мы проводим совместно и с глубоким почтением… Междисциплинарность — сущностная черта нашего времени пост и постмодерна… Физика и философа объединяет то, что они не способны работать в столь почитаемом ныне жанре апологетики наличного, всей той привходящей массы наличных обстоятельств…

Дискуссия идет по заведенному руслу.

— …Поэтому я не знаю, что философия может дать науке. Общие фразы, которые не формализуются ни в какую более или менее внятную теорию? Смутные указания на то, куда нужно двигаться, а куда не нужно? Скорее уж физика дает больше философии, поставляя с завидной регулярностью весьма эффективные продукты для умозрительных спекуляций и медитаций… Мы, ученые… — бородач с гордостью оглядывает поверженное стадо нахлебников от метафизики. Такому — копье с каменным наконечником, мамонта и шкуру на торс, а не синхрофазотрон и не камеру Вильсона.

Отряхиваюсь, тяну ладошку. Лица вытягиваются. Облака на небе, как на заставке девяносто восьмого Окна.

— Мы, ученые, — передразниваю. — Извините за резкие слова, но наука сейчас напоминает недалекую, эмансипированную бабенку, окончательно развращенную расшифровкой генома человека, триумфом искусственного осеменения и высокотемпературной сверхпроводимостью. Философия для нее — страшный сон, грех юности, который она безуспешно старается забыть. Специалист и поденщик инстинктивно обороняется от всяких синтетических задач и способностей. Прилежный работник чувствует себя обиженным и униженным, почуяв запах роскоши в душевном мире философа. Утилитарист и позитивист, страдающий дальтонизмом, вообще не видит в философии ничего, кроме ряда «опровергнутых» систем… Чаще всего за таким пренебрежением к философии скрывается дурное влияние какого-нибудь философа, которого вы, в общем-то, не признаете, но подчиняетесь его презрительным оценкам других философов.

— Девушка, вы не правы! — кричит Барбудос.

— Это — вообще не ко мне, — отвечаю.

Те, кто в курсе, — ржут. Остальные — в тяжких раздумьях. Председательствующий укоряющее стучит по чайнику, укоризненно разыскивает в плотных рядах физиков-лириков достойного многоборца.

Все остальное — театр кабуки, интерес исключительно для посвященных.

Тягостный диалог:

— Как дела у Старика?

— Никак, — дым омывает колени.

— Плохо? — порция дежурного сочувствия.

Хочется уныло согласиться и послать вопрошающего. А еще — удринчиться в бэксайд. Прямо на рабочем месте. Или заняться бесчеремухой с Алдан-Хуяком. На том же самом месте.

— Никак, — упрямо воспроизводится во второй раз.

— Надо бы его навестить…

— Будет сделано, — киваю. Пробирает дрожь. Старик давно умер, но тело его живет, цепляется за то, что лишь по чудовищному недоразумению именуется жизнью такой же чудовищной болью и наркотой. Снилось ли Старику в страшном сне, что он станет конченным наркоманом?! — Будет сделано…

Кому такое нахер надо? Ему? Семье? Коллегам? Превращать каждого, кто был ему близок, что-то вроде в члена почетного караула на посту номер один у гниющего интеллекта? За что такая кончина?

А как будет подыхать вот это тело? Уж во всяком случае, не в окружении семьи и детей (дай бог!). Дети вообще нужны лишь для одного — придать черты милосердия безжалостному процессу разложения. Тело изрыгает пищу, мочится в постель, тяжело дышит. Агонизирует. Тело укладывается в гроб и закапывается. Но даже оттуда, из-под земли, оно продолжает оставаться связанным тысячами нитями с живыми.

Никаких кладбищ. Крематорий, пепел по ветру. Только так. Исчезнуть так же, как и жить — без следа, без смысла.

Но Старику подобное не грозит. Родственнички потирают потные ручонки и готовят роскошный мемориал. Шуршат рукописями и тщательно отбирают комиссию по наследию, куда глубокоуважаемой бледи путь заказан. Король умер, да здравствует король! Непруха.

— Сегодня же схожу, — говорю в пустоту, откуда тут же выплывает скоморошечье рыло. Со сладостным удовольствием прижигаю выпученный глаз сигаретой.

— Здорово вы нас, — объявляется глас сверху. Барбудос. Фидель грядущей мировоззренческой революции. Глаза веселые, стальные и сальные.

— Это Ницше, — открываю секрет Полишинеля. — Планируемые цветы — на его могилу.

— А нам — по банке кофе.

— Почему бы и нет, — блеет скромная овечка философского загона, почуяв близкую потерю невинности. С Дунькой Кулаковой такой красавец определенно не живет.

— Где? Когда? — физикалистский подход к съему. Объект предполагаемой пенетрации должен зафиксироваться в пространственно-временном континууме с максимальной точностью.

— Не сейчас, — капризничаю.

— Могу помочь, подвезти…

— Очень любезно… — строю гойду. Бородач определенно скрытый педофил.

Так и знала бубль, что ждет ее замызганная блядовозка с какой-то могучей европейской помойки. Талант не пропьешь. И не proyebyesh\.

Барбудос искоса поглядывает на подругу. Взыскует признаки восторга и грудей. Но подруга — не блондинка. Ладно, назвался груздем, yebi мозги поганкам.

— Хорошая машина, — одобряю сквозь зубы. Дневная пробка тискает в нервных объятиях. Новорожденным тараканом пробираемся через заслоны сверкающих мастодонтов и прочих рептилий.

— Людно тут у вас, — сипит бородач. — Хорошее местечко отхватили.

Да, хорошее. Трахались до позеленения с эпохой, выслуживались. Вот и выслужились.

— Кому как… — разговор требует вежливой поддержки, феллации.

Социальный инстинкт взаимного притяжения двух тел с разноименными зарядами позволяет скоротать время пути в чем-то пустейшем, но приятном. Барбудос — хохмач. Трепло и бабник. Шовинист.

— Я тебе точно говорю, — рука уже покоится на Овечкиной коленке, благо торчим на светофоре. — Насмотрелся этих цивилизованных баб и могу квалифицированно сказать, что хуже стерв не сыскать. Они же совершенно размножаться не хотят. Для них мужики — грязные животные! От сисек нашей женщины веет теплом и уютом, а от их сисек — Силиконовой долиной.