Гаджимурад Гасанов - Зайнаб

— Не за себя ли?! — противно улыбнулась Зайнаб. — Ты же у нас самый богатый, наживший свое добро на горе отчаявшихся от нищеты женщин!

— Да, я засватаю тебя за меня, — не обращал внимания на возмущенные возгласы Зайнаб. — Ты будешь довольна, а твои братья накормлены, одеты, обуты. У тебя не будет никаких забот, кроме заботы обо мне… Ну, милая, соглашайся! — Гамид, то ли в серьез, то ли в шутку, выставил вперед впалую грудь, расчесывая седую козлиную бороду.

Зайнаб от противных слов хромого Гамида вздрогнула. В ушах появился звон, в глазах — туман. Вдруг ей показалось, что солнце погасло, а она падает в бездонную пустоту. Ей казалось, что она издала крик о помощи. Сердце работало так, что готово было выскочить из груди. У нее помутился разум, вдруг взбесившаяся кровь, пульсируя, ударила в виски. Она весенними клокочущими потоками устремилась по кровеносным сосудам. Ей стало трудно дышать; она задыхалась, рывком руки рванула застежку на шее, острыми ногтями вцепилась в нее. Внутри у нее все горело. Огнем были охвачены грудь, живот, вниз живота. У нее внутри задвигался желудок, ее кишки как-то неестественно перекручивались, они на что-то наматывались. Она воочию увидела, как тугая скользкая змея-искусительница заворачивается вокруг икр ее ног. Ей стало горячо, в паху вспыхнул стыдливый огонь. Змея-искусительница медленно, но настойчиво проползала вверх по ногам, доползла до промежности ног, вонзила ядоносные клыки, заползло на плоский живот, оттуда на туго выпирающие груди. Обвило их тугими кольцами и впилось в коричневый сосок. Сердце гулко забилось, ей показалось, если оно сейчас же не утихомирится, оно или лопнет, или выскочит. Она ничего не видела: в ее глаза лез противный туман, лишая ее возможности видеть. Она дышала тяжело, со свистом; кончиком языка прошлась по высохшим губам. Грудь горела от стыдливой неги в ней; противное желание дурманящей страсти и вожделенной ласки стали подавлять ее волю так, что она была на грани лишения чувств.

— Убирайся вон, вонючий козел! — одними губами зашипела Зайнаб. — Убирайся! — она на него направила острие кинжала, — иначе я тебя зарежу!

— Уйду, — чуть назад предупредительно отскочил Гамид, — сейчас же уйду, если ты скажешь, что будешь моей…

— Никогда! Я никогда не буду твоей, блудливый козел! Пошел вон, пока тебя не лишила козлиной бороды! — негодовала Зайнаб.

— Ну что же, посмотрим, — нагло заулыбался Гамид. — Посмотрим, кто кого чего лишит… — раскатисто рассмеялся и, предусмотрительно оглядываясь по сторонам, удалился в подлесок…

Она сделала огромное усилие над собой, чтобы вслед за ним не запустить увесистый камень. Она от возмущения вокруг себя ничего не видела, она ругала, обзывала его. Шаг, другой, третий, она рухнула в заколдованный туман… Она пришла в себе у кромки реки. Кругом, кроме нее, никого не было. Со слезами на глазах оглянулась по сторонам, и в чем есть нырнула в объятия ее прохладных вод.

Река с ревом неслась по каменистому руслу. Она на порогах гулко урчала и шлепалась о подводные каменные глыбы, гранитные пласты, выступающие на ее поверхность. Если стать напротив солнца и глянуть на светлую рябь реки, создавалось впечатление, что это не она течет, а напротив ей двигается, утыканное булыжниками, дно. В глазах Зайнаб зарябило от солнечных зайчиков, отражающих с поверхности реки. Легкий ветерок поднимал и швырял ей в лицо брызги воды. Ее лицо, грудь все еще горели от только что испытанного волнения. В одно мгновение ей даже показалось, будто вода зашипела на ее щеках, шее, груди, как в горне с горячим металлом. Сердце еще гулко стучало, кровь пульсировала на висках. Но река быстро остыла, успокоила Зайнаб, на душе стала легче.

Солнце поднялось высоко, оно стало припекать ее голову, приоткрытую грудь. Зайнаб вышла на берег, скрутив в жгут, выжала волосы, подол платья. Выбрала яблоневое дерево с густой листвой и укрылась в ее тени. Испытывая чувство расслабленности, опустилась на мягкую траву, пахнущую дерном. Она спиной повернулась на мягкую весеннюю травку, вскинула взор в бездонное небо, залитое солнечными лучами; закрыла глаза, через узкие прорезы ноздрей с шумом втянула в себя весенние запахи.

Так она пролежала долго, чтобы забыть неприятный инцидент, происшедший недавно со стариком Гамидом. Вдруг где-то рядом ветерок, срывающийся с реки, до ее ушей донес обрывки песни, которую исполнял мужчина. Пел молодой человек о своей любимой. Он пел нежным, страстным голосом. Он жаловался на свою судьбу, безответную любовь к девушке. Песня задела Зайнаб за самое живое.

«Неужели на этом свете остались мужчины с такими чистыми, любящими и горящими сердцами, мужчины от любви потерявшие радость и покой в душе? А я — то думала, из племени романтиков на этом свете осталась всего лишь я» — Зайнаб села за ветвями яблони так, чтобы страждущий молодой человек не заметил, что за ним следят.

«Интересно, — подумала Зайнаб, — где же он укрывается?»

Посмотрела направо, посмотрела налево — никого. Только река, подгоняя волну за волной, с грохотом устремлялась вниз. Вдруг ее взгляд наткнулся на певца, сидящего верхом на сером валуне, громоздившемся недалеко от реки.

«Да это же Али, круглый сирота с детства, недавно демобилизованный из армии!»

О том, что Али давно влюблен в нее и сохнет по ней, Зайнаб была наслышана от своих подружек. И его песни, посвященные любимой, тоже не раз слышала на опушке леса, когда вместе с братьями собирала сухую хворостину. Тогда, подавленная своим горем, она не придала поющему мужчине никакого значения. Зайнаб была на шесть лет старше Али. У нее в мыслях не было как-то приблизить его к себе. Другое дело сейчас! Ее сердце от его нежного голоса затрепетало. В ней проснулись такие нежные, яркие чувства, от которых она встрепенулась. На глаза навернулись слезы, с ресниц крупными каплями попадали на скулы. Они катали по щекам, лезли в уголки рта, затекали на подбородок. Спазмы душили ее. Они колючим клубком застряли где-то у кадыка. Она не стеснялась своих слез. Каждая нота, каждое слово, каждый перелив песни, доносимые ветерком, эмоционально действовали на ее сознание. Она так расстроилась, что заплакала в голос.

Вдруг до Зайнаб дошло, что Али поет о ее любви к Муслиму:

«Красивее Зайнаб нет девушки на свете, — пел молодой ашуг. — Ее лицо сияет как утренний рассвет. Цвет лица она взяло с лика луны, а красоту губ — с алой утренней зари. Красивее и ярче ее глаз могут быть только озера в горах. Только после гибели Муслима лицо ее всегда покрыто грозовыми тучами. А алые губы сомкнуты как бутоны роз в начале весны. А из прекрасных глаз вместе яркого сияния льются горькие слезы. Никому не дано право вкусит нектар с ее алых губ. Никто не имеет право получить тепло из ее огромных глаз. К ее губам, янтарно спелым, сладким, как черешня, глазам как два бездонных омута в горах, имеют доступ только лучи солнца, нежный ветерок, капли вешнего дождя. Никого не нежат ее ласковые руки. Никого не согревают черные, как смоль, густые волосы. Они всегда спрятаны под черной траурной шалью. Ее трепетное сердце, как соловей, заковано в стальной узнице…»