Дэвид Галеф - Плоть

Максина неуверенно кивнула, не понимая еще, куда он клонит.

— Она съедает по одной рыбине зараз, — добавил он.

Она застыла с вилкой, не донесенной до рта.

— Ты, между прочим, тоже заказал все, что сможешь съесть.

— Давайте я налью вам еще вина, — пробормотал я и наклонил горлышко ближайшей бутылки к стакану Максины.

Эта сцена могла бы вызвать неловкость, не будь мы все изрядно отупевшими сами. В нескольких местах от меня Грег пустился в дискуссию с Элейн. Они обсуждали форму и размеры южного картофеля фри. Выпускники превратились в студентов-первокурсников и вели себя соответственно. Джина мрачно мяла кочанный салат, нервно глядя, как ее муж разделывает рыбью тушку.

— Я сегодня написала новое стихотворение, — храбро объявила Максина.

— Вот четверть века миновали… и в пропасть канули времен. — Макс произнес это профессионально-декламаторским тоном.

— Где ты это прочитал? — Она была обескуражена. — Я его еще никому не показывала.

— Такие стихи пишет каждый, кому миновало двадцать пять. Это стихотворение из нортоновской антологии хорошо выдержанных образов.

Упершись в стойку стола, Максина принялась рыться в сумочке.

— Я думала, что положила их сюда…

— Чтобы оплакать то, что было… скажи, разве это преступление?

— Куда я его дела? — Она жестко посмотрела на Макса. — Куда ты его дел?

Он встал, чтобы декламировать.

— Отдай же мне свои усталые, несчастные, зарифмованные стихи — они заслуживают того, чтобы выпустить их на свободу! — Он обошел стол и оказался за широкой спиной Максины.

Она повернулась к нему, что было равносильно подвигу на такой скамье. Ее груди упокоились на моем плече, давя на него своим невероятным весом.

— Где мое стихотворение?

Макс сунул руку в задний карман, извлек оттуда блокнот, а из блокнота сложенный лист бумаги.

— Это и есть то, что ты ищешь?

— Отдай! — Она протянула свою коротенькую толстую руку, но он отпрыгнул, оставив ее с протянутой рукой и в очень неустойчивом положении. Какой-то момент казалось, что она сейчас опрокинется, но Максина сумела зацепиться своими икрами за мои ноги. Я ухватился за стол, и общими усилиями нам удалось усидеть на месте.

Она резко встала, рычаг ее исполинского бедра едва не опрокинул стол. Качающейся походкой она направилась к Максу, прислонившемуся к деревянной стойке, поддерживавшей потолок.

— Ты — вор и… и плагиатор!

— Плагиатор? Неужели цитата из этого… есть плагиат? — Он, дразня Максину, помахал в воздухе листком.

Когда она на этот раз потянулась за стихотворением, Макс спрятал его за стойку, рассчитывая, что она не дотянется до него своей короткой рукой. Но она просто прижала Макса к столбу всей своей гигантской массой. Ее огромные груди поглотили его крохотную грудную клетку, торс исчез в немыслимом объеме ее живота. Они боролись — как всем показалось — довольно долго, хотя на самом деле прошли какие-то доли секунды. Наконец, Максу удалось выпростать руку, и он пощекотал Максину под мышкой.

Она тотчас отпустила его, и он снова приник к ее спине и звонко поцеловал в щеку. Потом протянул ей стихотворение.

— Я прошу прощения, — остроумно произнес он.

— Поцелуй меня в жопу.

Я не могу передать, с каким выражением это было сказано — я обернулся с такой амплитудой, что едва не упал сам, — но Макс присел на корточки и дважды чмокнул титанический зад — в обе ягодицы поочередно. Он задержался в согбенном положении, щедро лаская толстые, как секвойи, бедра. Вид его угловатого лица, прижатого к чудовищным мягким «щекам», вероятно, пребудет в моей памяти вовеки. Потом он сложил листок со стихотворением и сунул его в задний карман ее джинсов, едва не застряв там пальцами.

«Не обижайся. Я ворую только то, что мне нравится», — сказал он ей, и это немного смягчило Максину.

Он наполовину солгал: он воровал и то, что было ему ненавистно. Но теперь ему удалось снова усадить ее за стол, и вскоре появился торт, испеченный Элейн и принесенный в старой шляпной коробке. Это было ангельское кулинарное творение, украшенное апельсиновым мороженым и буквами М и М — Макс и Максина. Его подарок, намекнул Макс с похотливой улыбкой, ждет Максину в его квартире. У нас еще осталось немного вина, включая одну бутылку, о которой мы совсем забыли, и поэтому мы выпили еще. Теперь звучали вполне приличные тосты с пожеланиями на следующий год.

Потом Макс, наконец, заметил Мэриэн, сидевшую где-то в глубине зала. Должно быть, до этого она надолго отлучилась в комнату отдыха. Он остекленело уставился на нее, а потом приветственно поднял бокал. Она ничего не сказала; она просто смотрела на него всевидящим и всезнающим взглядом. Посмотри, от чего ты отказался, красноречиво говорили ее глаза. Посмотри на себя, чем ты стал. Посмотри, что с тобой происходит.

Никто не произнес ни слова. Казалось, притих весь ресторан. Макс резко повернулся к Максине, словно только теперь приняв окончательное решение. Он снова поднял свой полупустой бокал.

— За богиню плоти, — провозгласил он, похлопывая ее по ее пухлости, — чьи глубины до сих пор не изведаны ни одним мужчиной.

Максина покраснела от такой похвалы, а Макс принялся возносить новые пространные хвалы ее физическим чарам и достоинствам. Тост был увенчан тем, что Макс предложил им заняться любовью здесь, на столе, и Элейн, не выдержав, назвала Макса тупым ублюдком. Это была ошибка, ибо она спровоцировала его на то, что он начал рассказывать любопытные факты из жизни ее бывшего любовника Натаниэля, чем весьма удивил всех нас, в особенности знанием финансовых аспектов той связи.

— По крайней мере, я получил Максину бесплатно! — кричал он на весь зал. Выпускники несколько оживились. Мэриэн молча наблюдала происходящее.

Кто-то должен был заткнуть Максу рот, но кто? Сьюзен позже рассказывала мне, что то и дело пинала меня под столом по ноге, но я либо не почувствовал этого, либо подумал, что кто-то толкнул меня случайно. Как бы то ни было, но Макс знал обо всех все и был намерен злобно все это выплеснуть. Он сорвался с цепи. Он вещал о связи между вдохновением и эякуляцией, постоянно щупая при этом толстую руку Максины, словно перезрелую дыню. Было трудно сказать, на кого он больше злится — на нее или на себя, но оскорблял он мастерски. Он был пьян, они оба это понимали, и это вызывало у него растерянность. Но ее покорные телячьи глаза, видимо, распалили его окончательно, и он снова принялся рассуждать о поэзии. Особое внимание он уделил тому, что назвал школой стихосложения Максины Конклин.

— Я всегда понимаю, что я вижу, — объявил он. — Эти стихи находятся где-то на полпути между посредственностью и ничтожеством.

Максина оцепенела на скамье — это совершенно особое состояние у таких толстых людей.