Лев Филатов - После матча

Пожалуй, если бы меня еще раз застигли подобные события, я держался увереннее. На следующие дни и мексиканские и аргентинские газеты, напечатав репортажи и фотографии в целый лист об этих шествиях, на видном месте сообщали, выделив шрифтом, что не зарегистрировано ни единого происшествия, несчастного случая, хулиганства, драки, никто не задержан. Любопытно и то, что шествия тонули в бумажном дожде (точнее бы сказать – в снегопаде, но слово не для этих горячих городов), мелко нарезанные клочки кидали и вверх, из толпы, и вниз, с балконов. Казалось, наутро улицы будут белым-белы, и города погрязнут в мусоре. Но утром всюду было тщательно подметено, как мне объяснили, такова обязанность домовладельцев. Только кое-где на деревьях, куда не дотянуться метлой, висели бессильные ленты серпантина. Но все это выяснилось назавтра, а в разгар, празднества постороннего прохожего, европейца, оно не могло не пугать.

Надо садиться работать, но ни шторы, ни жалюзи не спасали от невероятного шума. Выкрики, скандирование, хоровое пение, трубы, барабаны, дробь от ударов ложками по дну перевернутых кастрюль, автомобильные сирены. Машины тоже участвовали в шествии, и легковые и грузовики, увитые лентами, цветами, с наспех изготовленными транспарантами. Куда все это двигалось, по-моему, не знал никто, шли, повинуясь порыву, ликуя, приплясывая. Трудно было предположить, что манифестация – из одних болельщиков, весь город был рад воспользоваться случаем и разделить с ними радость.

В Буэнос-Айресе мы жили в соседних комнатах с корреспондентом «Известий» Борисом Федосовым. Ему, как и мне, дозарезу было необходимо сесть за машинку. Но мы слонялись друг к другу, гоняли чаи, закусывали, вспоминали он свою редакцию, я свою, и даже в комнатах нам приходилось напрягать голос, как на сцене.

– Подумать только, все это из-за футбола! – выкрикнул Федосов.

– Нам с вами этого не понять,- столь же громко откликнулся я.- Надо здесь родиться.

– Нет уж. А наш сосед в ложе?!

Было вот что. В ложе прессы – скамейки на троих. Третьим с нами сел журналист-аргентинец. Шел последний матч чемпионата, финал. Долго в счете вела аргентинская сборная. Потом голландцы сравняли- 1:1. Судьба матча и титула повисла на волоске. И тут мы с Федосовым ощутили, что нас подкидывает. Мы не сразу поняли, в чем дело. Не весь ли «Ривер плейт» ходит ходуном? А оказалось, что нашего соседа била дрожь, да такая крупная, лошадиная, что нашу общую скамейку затрясло. Добро бы мы сидели среди болельщиков, но в ложе прессы, где принято подчеркивать бесстрастность, рафинированную объективность, это было сверхнеожиданно. Наш черноволосый щеголь сосед, забыв про свои холеные усики, про то, что он сеньор в белоснежной сорочке с галстуком, про свою тетрадочку и «паркер», тупо уперся взглядом в поле и дрожал безостановочно, как осиновый лист, не делая попыток взять себя в руки. На него неловко было взглянуть. Мы терпели качку, пожимая плечами.

Я бывал в дни окончания чемпионатов мира в Стокгольме, Лондоне, Мюнхене. Эти города из берегов не выходили, продолжали жить как жили, и разве что где-то, в стороне друг от друга, прошлись по улицам с пением и выкриками кучки отпетых болельщиков, выглядевших там не совсем нормальными.

Заатлантические футбольные ликования для меня загадка. Что это – власть футбола, обычай, темперамент? Не знаю, иная жизнь, иной уклад. Не иронизирую, не осуждаю. Но все увиденное осталось для меня непонятным и чуждым.

…Думаю, что в анатомических изысканиях упускается из виду зависимость футбола от аудитории, желающей его видеть таким, чтобы она могла и восторгаться и негодовать в полную меру своего представления о красоте и человеческих доблестях. Как бы футбол ни подравнивали к общим закономерностям, он все-таки сориентирован на свою публику.

И происходит это не нарочно, не умышленно, а само собой, просто потому, что футбол рождается из этой самой своей материнской аудитории, ей принадлежит, от нее терпит и ею же возносится до небес. Связь прямая, кровная, обоюдная. Как ни толкуй об эволюции футбола, как ни расчленяй его на макетной доске, как ни заимствуй росчерки комбинаций, как ни добивайся сближения с лучшими образцами, человеческое самовыражение остается. Иногда оно идет на пользу, иногда во вред, то проясняет игру, то путает, но невозможно и нереалистично пренебрегать этим самовыражением.

С довоенных времен наблюдаю за «Шахтером» из Донецка. Все, что изменилось, так это название, некогда его величали «Стахановцем». Менялись, правда, цвета формы, у нас в этом вообще мешанина. В остальном же команда лица своего не теряет, и тут ни при чем «дубль ве» или «система четырех защитников». «Шахтер» был и остается простым, напористым, мускулистым, проглядывают в нем прямодушие, бесхитростность и некая нескладность. Именно такой он устраивает свою публику. Не могу представить, чтобы команда шахтерского края вдруг затеяла играть, как ереванский «Арарат», мягко, с уловками, изворотами и под капризы настроения. Не уверен, что его в этом случае принял бы и понял родной стадион.

Мне посчастливилось видеть сборную Голландии в период ее феерического вознесения на чемпионатах мира 1974 и 1978 годов. Я стал тогда ее болельщиком. Угловатые, костистые, работящие голландцы так естественно приспособились к футбольной игре, что выглядели на поле изящными, безошибочными, легкими, всезнающими. Мало того, что они играли сильно и на обоих чемпионатах были вторыми, они еще и открыли своим примером эру тотального футбола. Изначальной схеме расстановки игроков на поле они придали такую свободу, что схема эта выглядела слабеньким пунктиром. Превыше всего для них была целесообразность: если туго в обороне – все туда, если поманил простор для атаки – тоже все туда. Невиданное доселе выражение футбольного братства! Специалисты тут же взялись подбирать термины: «коллективный отбор мяча», «подключения к атаке группы игроков» и так далее. В корреспонденциях из ФРГ и Аргентины, да и позже в журнальных статьях я не раз писал о команде в пламенных оранжевых футболках. И все же знаю: что-то не уловил, не понял, не прочувствовал. Да, пожалуй, и не мог по той простой причине, что не судьба была мне посетить Голландию, а значит, не получил возможности соотнести игру футболистов этой страны с жизнью народа, с его трудовыми и иными традициями, с манерой тамошних людей держать себя, с их речью, юмором, представлениями о прекрасном и дурном. В эти годы, бывая в музеях, я подолгу простаивал возле темноватых полотен голландских художников, неизменно серьезных, полностью доверяющих человеку, вещам и природе, и строил нужные для моей работы догадки. Может быть, какие-то дополнительные слова и нашлись, но не больше. Думаю, что улицы Амстердама, Гааги, Роттердама, Эйндховена, Харлема, прогулки в дневной толпе, жанровые сценки, виды на Северное море объяснили бы вернее всего, откуда и почему взялся именно такой голландский футбол.