Михаил Александров - Кожаные перчатки

Мне опять холодно. Только что было душно, теперь — холодно. Откуда так здорово дует? Я кутаюсь в лохматое полотенце, пока Половиков и секундант Виталия разыгрывают по традиции перчатки, в которых нам драться. Перчатки совершенно одинаковые, но — традиция.

Мне холодно. Я стараюсь сосредоточить внимание на одном или двух лицах в зале, говорят, так легче справиться с залом, с его магнетизмом. Как нарочно, первое же лицо, которое я выхватываю и начинаю разглядывать, не видя, закивало мне, как знакомому, заулыбалось, показало большой палец: так, мол, будет все… Согласитесь, что неудобно боксеру, стоящему на ринге, перемигиваться с кем-то в зале. Я отвел глаза. Боксер перед боем должен быть сосредоточенным и неприступным. А этот парень, который показал большой палец, хороший. Интересно, встретимся ли мы с ним в жизни?

Чего они так долго выбирают? Конечно, это Половиков думает вытянуть что-нибудь получше…

Наконец-то!

— Перчаточки — перший класс!

— Расстарался?

— Спрашиваешь!

Перчатки как перчатки. Черные, с блестящей новенькой кожей. Тугие, кожа поскрипывает. Что-то они принесут мне? Пробую, хороша ли шнуровка, не теснит ли? Это помогает мне украсть еще две-три минуты ожидания.

— Кажется, все! — говорит Половиков.

— Что — все?

— Сейчас…

Он снимает с моих плеч полотенце. Почему-то сразу стало одиноко.

— Отходы, контры, концовка!

Все обговорено, затвержено назубок.

— Отходы, контры, концовку — сам!

Знаю. Таков тактический план. Знаю этот план назубок. Он не очень мне по нраву. Есть в нем что-то нечестное.

— Отрабатывай вовсю концы раундов. Последнее впечатление! Понял. Это полдела, голубок!

Расчеты, уловки… Но приходится соглашаться. Половиков, наверное, прав, ему виднее — деятель ушлый, куда там. Раз он говорит, что боковые судьи обычно просыпаются к концу каждого раунда, а в остальное время кемарят — значит, так оно и есть.

— Отходы, контры, концовку — сам!

Хватит. Надоело. Зачем лезть в самое ухо, внушать, будто я глуп как пень?

— Боксеры — на середину!

Ну вот и вы, мое пугало, мой неотвязный спутник последних месяцев. «КТО?..» Чего вы так на меня вылупились, уважаемый чемпион? Знаменитая психологическая подготовочка? Не выйдет, не хотите ли первым опустить свои глазищи?

У меня чуть слезы не выступили, так я старался не мигать, переглядеть Виталия Шаповаленко. Даже стало смешно: играем, как маленькие, в переглядки!

Где-то раньше он был надломлен. До боя. Быть может, накануне? Или тогда, в бою с тихоокеанским моряком? Или еще раньше, до начала чемпионата, что-то случилось с ним?

Ходили, легенды о его безразборных любовных увлечениях. Поговаривали, правда глухо, будто доверчивые дурочки, льнущие к знаменитостям, или тертые дамочки, готовые на все, чтобы затащить в дом обеспеченного мужчину, осаждают слезными и гневными посланиями спортивные инстанции и редакции газет, жалуются чуть ли не в правительство. Время от времени в газете или журнале появляются крупные снимки чемпиона в семейной, трогательной обстановке: Шаповаленко с дочкой на руках и сияющей супругой рядом; Шаповаленко с книгой, жена с шитьем, в уютной домашней обстановке. Репутацию чемпиона оберегали.

Сейчас у него на лице гамлетовская скорбь. Сейчас, перед финальным боем, он выглядит мятым и пустым. Видно, спорт ревнив, спорт ничего не прощает. Бывает иногда трудно передать словами впечатление. У меня такое впечатление, будто Шаповаленко здорово тяготится необходимостью драться. Есть у нас, боксеров, такое емкое слово — «перегорел». Это значит, что где-то, когда-то боксер потерял радость борьбы и теперь уж ее не вернуть, эту радость.

А я подходил к высшей точке. Когда были зашнурованы перчатки, когда я опять ощутил их тугой, призывный обхват, мне остро захотелось боя. Я шевельнул плечами, почувствовал их легкость, силу. Настроение праздника снова наполнило меня от этих ослепительно голубых потоков вспыхнувших вдруг прожекторов, от стрекотания кинокамер, нацеленных на ринг, от глухого рокота, наэлектризованных азартом рядов, ставших глубже и таинственней от яркого света, в котором словно всплыл наверх белый ринг.

Секунды назад я искал глазами какое-нибудь лицо, чтобы обрести точку опоры. Сейчас этой точкой опоры стал для меня весь сдержанно гудящий, ждущий, как и я, нетерпеливый, жаркий зал, с которым я слился воедино, с которым переживал эти последние мгновения перед боем, быть может, мгновения самые праздничные оттого, что все, что сулил, мог и должен был дать праздник, было еще впереди.

Вдохновение спортсмена… Почему редко думают о нем? Я знаю, вдохновение присуще спортсмену, как присуще оно музыканту, поэту, тем, кто творит красоту.

В спорте оно приходит, когда особенно трудно, когда взволнованное сердце спортсмена настолько подчиняет себе тело, каждую малую мышцу его и нерв, что недоступное перед тем, пугающее своей недоступностью, готово покориться, не безропотно, не как слабый перед сильным, но как равный перед равным, достойным — победить.

Вдохновение сделало меня в тот вечер чемпионом. Нет, оно не было похожим на ту вспышку скрытой энергии, которая запротестовала в том, памятном первом бою с Шаповаленко в парке.

Сейчас я с первой до последней минуты вел бой. Сейчас два начала схватились в ожесточенной борьбе. Одно — опыт, мудрость, холодок расчета; другое — вдохновенная упоенность поединком. Как жаль, между прочим, что два этих начала редко соединяются, мало совместимы по природе своей. Красивее и победоноснее не было б ничего на свете!

Да, я был ведущим в этом бою. К чести моей, это не было слепой игрой. Я видел все очень ясно и так же ясно все сознавал. Разумеется, мне помогла вялость противника. Он оставался самим собой, но все то многое, что он умел, благодаря чему был безраздельным хозяином ринга в прошлых боях, сейчас совершалось почти автоматически, без души.

До последнего раунда бой, видимо, казался скучноватым, бой обманывал ожидания. Зал присмирел, притих, остывали страсти.

Мы много двигались по рингу и мало действовали. Только опытный глаз мог приметить решающую разницу между этим боем и тем, в парке, когда мы встретились с Шаповаленко в первый раз. Тогда заранее была очевидна закономерность и неизбежность исхода и лишь случайность могла эту закономерность нарушить. Тогда ждали этой случайности примерно так, как подсознательно ждут, взбунтуется или нет против укротителя уныло поваркивающий, но в общем покорный зверь.

Сейчас наметанный глаз мог бы усмотреть прямо противоположный характер борьбы на ринге. Не оттого ли судья, седой, громадного опыта человек, не сделал нам ни единого замечания, не предложил, как это было в первом бою, быть активнее, вести борьбу?