Михаил Александров - Кожаные перчатки

Он-то хорошо понимал, что эти тяжеловесы такие разные, такие непохожие, не потратили зря еще ни одного мгновения, насытив каждое неуловимой, страстной борьбой. Она велась в каждом ложном движении, в каждом легком прикосновении перчаток, в каждой попытке провести удар и столь же осторожной защите.

Это видели боковые судьи. Недаром, напряженно всматриваясь в происходящее перед ним, так часто вытирал платком лицо и шею старейшина русского бокса, первый русский чемпион.

Странно, мне в этом бою советы были не нужны. Не понимаю, как догадался, что это так, Половиков? В перерывах он только яростно обмахивал меня полотенцем, молчал, вздыхал, глядел умоляюще.

И снова завязывалась тихая, неуловимая, страстная борьба. И снова я становился ведущим в этой борьбе. Вдохновение, праздничность происходящего, неопадающий подъем душевный позволяли мне непрестанно предугадывать, а предугадав, предупреждать все намерения чемпиона.

Вот он делает вид, будто хочет атаковать правой, без подготовки, но я уже вижу, понимаю: сейчас последует хлесткий боковой удар слева и я его не жду, я сам мгновенно посылаю первым чуть раньше два-три легких удара в голову, предупреждающих: «Вижу!..»

Вот он неожиданно делает скользящий шаг назад, выходит из дистанции, намереваясь показать, что сейчас вспыхнет мощная стремительная атака, мастером которой он слывет. В другой раз я, быть может, и поверил бы, растерялся, устремился вперед — задержать, укоротить расстояние, предотвратить сильнейшие, с дальней дистанции удары, серию ударов, возникающих слева и справа, неотразимых. Ринулся бы и попался, конечно. Точный, на отходе встречный прямой удар…

Сейчас я не верю. Не верю шагу назад и этим опущенным рукам. Хотя знаю, не верить тоже нельзя. Только этого и дожидается порой опытный боксер: не поверил — держись теперь! Ложные намерения в миг становятся истинными…

Я не верю и верю. Так будет точнее. Я смотрю на опущенные руки соперника и тоже скольжу назад в то мгновение, когда он может, должен броситься с первым ударом. Атака для него теперь невозможна. Шаповаленко взглядывает на меня. Мы встречаемся глазами, мы понимаем друг друга.

Так мы боксируем первый раунд. Так боксируем второй.

Шаповаленко вяловат. Это его удручает. Нет в движениях резкости, нот той взрывчатой стремительности, которая могла бы изменить эту ненужную ему, проигранную по мелочам, по едва приметным штрихам игру.

Шаповаленко все понимает и ничего не в состоянии сделать. Он знает, что я вижу это. Он чувствует себя усталым и не понимает, как теперь быть, потому что бой обмануть невозможно.

Последний раунд. Наверное, ему всерьез показалось: вот оно пришло наконец чувство хозяина. Быть может, зная, что только отчаянный бросок, короткое и страшное обострение боя еще могут спасти положение, он решает предпринять затяжной, стремительный штурм.

Он атакует. Зажав меня в угол, он быстро чередует удары. Эти удары тяжелы, громки, но ни резкости, ни силы в них нет. Они почти не достигают цели, много промахов. Они — на публику. Изголодавшаяся по настоящему, откровенному бою, публика встречает восторженно атаку чемпиона. Она моментально простила ему все, в чем он не был виноват: возраст, примелькавшиеся успехи… Наперебой строчат кинокамеры, голубой свет прожекторов ощутимым, весомым жаром рушится на голову и плечи.

Но мне все это на руку. И очень скоро Шаповаленко понимает свою ошибку. Ошибка непоправима. За минуту красивого, блистательного он должен расплатиться. Слишком много отдано. И — просчет. Отданного оказалось мало. Я не сломлен, нет. Я получил три или четыре тяжелых удара, но совеем нерезких, и они не произвели никакого впечатления. Они не привели ни к чему.

Я выскальзываю из угла. Саднит немного спину в том месте, где к ней прижимались канаты. И это, пожалуй, все.

Шаповаленко дышит; часто, с хрипом. Он понимает, что развязка неизбежна. Я не даю ему собраться, не даю передохнуть. Это жестоко. Но мы — на ринге. Он отступает, тяжело маневрирует. Он хочет сейчас одного — маленького отдыха. Я не даю. Я атакую прямыми ударами. Он запаздывает с защитой. И зал в совершенном забвении ревет, отдавая теперь уж мне всего себя, без остатка.

Бой в сущности решен. Шаповаленко делает последние попытки спасти если не победу, то хоть достоинство бойца. Он хочет войти в ближний бой, но сейчас ему там нечего делать. Я свежее, сильней, быстрее, меня не только не оставило вдохновение, но оно возросло от ясной близости победы.

Шаповаленко клинчует, вяжет руки, толкает меня. Судья на ринге делает ему одно замечание, потом другое. Судья на ринге под оглушительный шум, рев прерывает бой, показывает боковым судьям:

— Первое предупреждение!

Бой решен. Он мой, этот финальный, последний бой, бой мой, и ничто уже не в силах отнять у меня победу!..

Гонг застает меня в атаке. Я не успеваю сдержать руки. Голова Шаповаленко еще раз дергается от удара. Я не хотел этого, я кричу ему, счастливый: «Прости!..»

Я становлюсь чемпионом страны.

…И снова лето. Совсем не похожее на московское, наше, где так сухи и душны дни и так хороши долгие, прохладные вечера.

Здесь солнце и море. Я лежу животом на гладком и влажном камне, торчащем в море, в десятке метров от пляжа. Мне видно, как глубоко в совершенно прозрачной воде застыла с разбега стайка серебристых и глазастых рыбешек. У них, наверное, сейчас такое же состояние, как у меня. Я тоже доволен всем на свете.

Там, на пляже, где растут парусиновые зонтики грибов, — мои друзья. Стоит мне приподнять голову, и я увижу их. Увижу Таню. Я знаю, она лежит на полотенце под огромным зонтиком, на носу у нее смешной бумажный колпачок.

Бедняжка совсем обгорела, кожа на плечах линяет. Вчера Таня температурила, на пляж поехать не смогла. Когда мы вернулись, было трогательным узнать, что Павел Михайлович Ладыженский, хотя и сам немного прихворнул, перегревшись на солнце, весь день опекал Таню, не расставался с ней.

Ладыженский нравится мне все больше. Знаменитый актер, человек популярнейший, красавец такой, что глаз не оторвешь, он в жизни простой и милый и, кажется, по-настоящему привязался к нам с Таней, он отзывчивый и милый мой наставник.

Здесь, в Ялте, идет съемка фильма. Я снимаюсь в нем. Да, теперь у меня новая профессия — актер кино. Довольно большая роль. Я играю советского боксера в спортивной картине. Саркис Саркисович написал сценарий. Я почти уверен, что именно ему обязан приглашением сниматься, хотя он решительно отрицает это: «Голубчик, при чем тут я? Азарий Аронович видел тебя в бою и буквально влюбился!..»