Мэтт Шрадер - Создание музыки для кино. Секреты ведущих голливудских композиторов

Работа композитора заключается в том, чтобы вплетаться в повествование и выплетаться из него. И я горжусь тем, что умею делать это – даже в разгаре экшн-сцены заставлять оркестр утихнуть ради кусочка важной информации, а затем снова грянуть. Кроме того, это делает музыку интересной. Люди спрашивают: «Ты чувствуешь себя связанным из-за диалогов?» Нет, они делают процесс интереснее. Приходится быть намного более изобретательным. Ты не можешь просто постоянно резать, резать, резать.

За многие годы вы написали множество запоминающихся и мощных саундтреков. Что из созданного в этой форме искусства вызывает у вас наибольшую гордость?

К счастью, я все еще остаюсь во многом циничным человеком, становясь старше. Циничный – не значит мудрый. Я говорю это временами. Но я интересуюсь тем, как устроен мир. Но я все еще не потерял умение радоваться, когда слушаю хорошую музыку и когда пишу ее. И я испытываю великое удовлетворение, когда слышу, как люди играют музыку, и это большая привилегия, когда люди играют твою музыку.

Я работаю с группой молодых студентов в Шотландии над новой программой, которую мы хотим там поставить, и все идет хорошо. Они играют мою музыку для немого фильма. Они играют ее вживую под изображение. Она из моего родного графства в Шотландии. Неважно, насколько старше я становлюсь, я все еще не потерял чувство радости от прослушивания и написания музыки. И для меня честь, что есть люди, которые играют мою музыку. Я никогда не воспринимал это как должное. Это всегда невероятное удовольствие. Это всегда очень волнительно.

Меня будоражило смотреть, как молодые люди пишут музыку. И ты даешь инструкции, и направляешь их, и вдруг, неожиданно, они делают скачок на 30 %, на 40 % вперед. Я имею в виду, что работал с этими детьми больше года, и разница между тем, что было год назад и сегодняшним днем невероятная. И я надеюсь, что эта программа продолжится, потому что впервые в школьной практике дети играют под фильм.

Кино – это массовое явление, и сейчас это большая штука для всех в мире. И я хочу быть частью этой программы и видеть, как дети наслаждаются музыкой и драмой, и тем, что музыка делает для них и для меня.

Ваша борьба с раком изменила ваше отношение к музыке. Что случилось, и как музыка помогла вам справиться с этим?

Помню, что во время моей болезни жена ставила мне музыкальную пьесу. Это была пьеса Моцарта. И я страдал от… думаю, это называется клиническая депрессия, усугубленная химиотерапией, к тому моменту я попал в очень темное место. И когда я слышу, как люди говорят о депрессии, я думаю: «Надеюсь, что это не была такая депрессия, какую пережил я». Потому что мой мозг был чернее, чем лак на пианино. И когда я слышал ту музыку, она была для меня как звуковые осколки, падающие передо мной, хрупкие и бессмысленные.

И в какой-то момент моя жена поняла, что это только усугубляет мое отчаяние, потому что я думал: «О Господи, у меня больше нет ресурсов, я больше ничего не могу рационализировать. Рациональность ушла из моей психики, осталось только шелуха». Рациональности нет, и она не может сказать: «Эй, это просто депрессия, результат химического воздействия. Тебе станет лучше и ты начнешь воспринимать музыку как раньше». Такие мысли даже не приходили в голову. Я просто был там, где был, и все.

И они давали мне антидепрессанты, от которых я отказывался из-за своего кальвинистического воспитания. (Смеется.) Каким-то образом я обошелся без них. Они такие: «Что ты принимаешь?» «Химиотерапию и это, и это». «Тогда тебе лучше принимать антидепрессанты». И потом я, конечно, осознал, что стоило послушаться их совета. А потом чудесным образом уже через несколько недель я снова смог слушать музыку. Это было довольно эмоционально. Это оказало влияние на всю оставшуюся жизнь.

Но что удивительно, когда это случилось, я работал над мультфильмом (речь идет о мультфильме «Волшебный меч: В поисках Камелота» – прим. пер.). Работу над ним остановили и картину не меняли. А это самое лучшее, что может быть в жизни кинокомпозитора – когда уже ничего не меняют в картине. Не нужно разбираться с непредсказуемыми изменениями, которые в наши дни стали обыденностью. Директор Warner Brothers дал мне дополнительный месяц, поэтому я дал себе три недели.

В один прекрасный день я сел и начал выводить каракули. Мой музыкальный редактор прислал мне бумаги с инструкциями для актеров. Я забрал их в свою палату. Я начал писать музыку так, как раньше, написал около 30 секунд и подумал: «Ну, это не плохо». Я выглядел как Том Хэнкс из «Филадельфии».

Мой брат наспех установил видеомагнитофон и телевизор на холодильнике в моей палате. В те дни у нас были пульт и кассеты. Они проигрывались с помощью небольшого устройства. Он смастерил мне это устройство, и оно помогало мне писать. Это было частью моего ежедневного рабочего процесса. Я сам его чистил, потому что у меня была нейтропения – у меня не было иммунитета, поэтому я стал очень нервным из-за стерильности в моей палате. Поэтому я возложил на себя обязанность убираться. Уборка палаты с утра была частью процесса. Но я до сих пор не знаю, как писал музыку. Я не представляю. Однажды пришел профессор, и мы долго разговаривали. Врачи давали мне очень много свободы, я мог делать, что хотел, чтобы пройти через это. Таковы были правила в этой больнице. Другие больницы более строгие.

Но они спокойно относились к подобным вещам, если из-за них я чувствовал себя лучше. Врач спросил меня: «Как ты сделал это? Потому что я никогда не видел, чтобы кто-то занимался какой-либо интеллектуальной деятельностью во время этого ужасного процесса». И я ответил, что не знаю. «Мы были поражены тем, как ты сделал это, потому что лично я, – а он был ведущим специалистом в исследовании лейкемии, – однажды провалялся с болезнью два дня, и я был не в себе. Я не мог даже читать желтую газетенку». И я сказал: «Я хотел бы ответить вам, но я не знаю».

Глядя в прошлое, я понимаю, что это может повлиять на музыку, которую пишет композитор. Но в то же время есть часть мозга композитора, которая целиком и полностью отделена от остальной реальности. Это очень странно, и я тому – живое доказательство. Та музыка – самая качественное из всего, что я написал. В ней есть все те детали, которые мне нравится включать в музыкальное оформление. С точки зрения работы, процесса, мастерства, эта ситуация совершенно ни на что не повлияла.

Такова жизнь композитора. Не думаю, что можно сказать, что Моцарт чувствовал это, а Гайдн чувствовал то. Нет. Даже если вокруг падают бомбы, композитор может писать. Я обнаружил, что есть часть мозга, которая уникальным образом отделена от всего остального. Это не значит, что все остальное просто отключается. Это необъяснимо.