София Шегель - Пути Господни

Дальше все покатилось так стремительно и так вразрез с мировым порядком-беспорядком, что Фирочке осталось только изумляться самой себе. Нина Алексеевна пришла к ней домой, с ребенком на руках. Измученная собственной безрассудной отвагой, неуверенная, но бесстрашная, готовая на все. Оттого говорила жестко, даже грубо, Фирочку почему-то назвала «на ты» и неожиданно даже для самой себя начала с угрозы:

– Если ты мне его не отдашь, я пойду ребенка на рельсы положу, и пусть потом люди решат, у кого из нас совести нет.

С Фирочкой такая драматическая коллизия приключилась впервые в жизни, если, конечно, не вспоминать детство, когда на нее наехал извозчик, а у них не было еще тогда вида на жительство, и она с вывихнутой ногой пешком бежала домой, чтобы не попасть в полицию. Обошлось. Или когда петлюровцы к ним в дом вломились – тогда мама всех их спасла. Теперь надо самой. Или когда им сообщили, что папы нет на свете, а мама не поверила. Но то были знаки судьбы, знамения свыше, с которыми не поспоришь. А тут? Боже, какая пошлость, снова подумала Фирочка. И она вдруг всем своим существом ощутила свою правоту и свое право, и, может быть, впервые в жизни почувствовала себя взрослой, мудрой, ответственной женщиной, готовой принять трудное решение.

– Во-первых, Нина Алексеевна, успокойтесь, сядьте, вот стакан, выпейте воды, – и протянула бедняге стакан, как руку спасения. Та взяла и стала пить, шумно глотая. А Фирочка продолжила:

– И почему вы думаете, что я могу хотеть отдать вам моего мужа? Он ведь живой человек, и он не любит, чтобы им распоряжались. А как мы с ним друг к другу относимся – это вас не касается, я не собираюсь посвящать вас в наши семейные дела и чувства. Но я готова вам помочь. Если ребенок вам оказался не нужен, зачем же на рельсы? Оставьте мне, я приму и постараюсь вырастить, он-то передо мной ни в чем не виноват, за что ему страдать. – Все это она произнесла медленно и тихо, можно сказать, невыразительно, без интонаций, но тем сильнее оказалось действие ее слов. Нина Алексеевна судорожно всхлипывает, покрепче прижав к себе дитя, и бредет к двери. У порога оборачивается и шепотом произносит:

– Простите меня, – и после паузы добавляет: – У меня тоже девочка.

И скрывается за порогом.

А Фирочка обессиленно опускается на свой самодельный диван, сооруженный из деревянного ящика, куда сложен весь их наличный скарб – таковы военные будни на чужбине.

Муж пришел часа через два. Фирочка не стала выяснять отношения, не стала требовать объяснений. Сухо и деловито она изложила свою позицию:

– Мне нужно получить работу, чтобы нам с детьми было на что жить. И не отрываться от госпиталя, чтобы не стать беззащитными на чужбине. Если младенец оказался лишним в ваших играх – я согласна взять себе, ребенок ни в чем не виноват. А как ты решишь свои проблемы – твое дело, большой уже мальчик.

В ответ прозвучала фраза, которую Фирочка не смогла забыть до конца своей жизни, и до конца своей жизни не могла поверить, что это сказал ее муж – суровый, отважный, упорный, интеллигентный. Жалким чужим голосом он произнес:

– Она уверяла, что только хочет ребенка, больше ей ничего не нужно от меня.

Фирочка не отказала себе в мелком удовольствии:

– Какое благородство с твоей стороны – открыть благотворительный фонд по первому требованию! – с этими словами она резко распахнула дверь и еще более резко захлопнула ее за собой.

Она бродила по улицам до позднего вечера. Уличные торговцы надрывались криками: «Бошки, сазаньи бошки» – это рыбьи головы, очень ходовой товар, дешево и много. Фирочка шла мимо них и мимо их криков, не слыша. Ветер взметал песчаные барханчики, песок забивался в рот, нос и уши, скрипел на зубах, царапал глаза, всеми силами помогал Фирочке ощутить боль, почувствовать себя живой и еще более несчастной. Нет, она не сломалась, не поддалась. Даже, наоборот, как-то вдруг почувствовала себя сильной и… свободной. И поняла, осмыслила свою силу и свободу. Вернулась в их временное жилье, длинную и несуразную, похожую на трамвай комнату с железной дверью. Мужа не было. Он появился только наутро, был в военной форме, до того не носил ее, и она ему не шла. Пряча глаза, сообщил, что через два часа отбывает на фронт, должность уже сдал. Объяснил, с кем надо говорить, чтобы оформиться на работу в госпитале вольнонаемной. Дал детям последние наставления – хорошо учиться, беречь маму, помогать ей. Фирочка все это время чувствовала себя, как памятник самой себе – окаменела от ужаса происходящего. Когда Адам уже стоял в дверях, заставила себя произнести:

– Вернись живым!

Она услышала собственные слова и вдруг поняла, что ее пожелание может и не сбыться, – и тут ее прорвало рыданиями в голос, она повисла на шее мужа и, не доставая ногами до пола, прилепилась к нему каждой клеточкой тела, каждым вдохом… потом отпустила его, и он сразу резко повернулся и молча исчез за железной дверью.

Адам уходил в гущу войны, и ему казалось, что все эти вспухшие неестественные проблемы он оставляет позади, дает им возможность как-то рассосаться без человеческого вмешательства, без эмоций и страстей. Не получилось. Он испытывал чувство утраты и разрушения, вины и сожаления – все это смешалось в какой-то коктейль паники и невозможности овладеть ситуацией. Как такое могло случиться с ним, таким осмотрительным, надежным и целеустремленным человеком, таким любящим мужем и отцом! Он уходил от семьи, как от самого себя, словно это возможно. И с горечью думал о своей бессмысленной попытке испытать полноту жизни, не пройти мимо человеческого соблазна, чтобы потом не жалеть об утраченном, с чувством вины и с жалостью к растерянной женщине, которая просто хотела обычного женского счастья. Все эти чувства, даже не оформленные в слова, легли ему на сердце неподъемным грузом.

А война требовала забыть себя, помнить только дело и делать его на совесть. Адам всегда был совестливым человеком и верил, что останется таким до конца своих дней, верил, что найдет путь примирения в своей судьбе. Надо только не предавать себя. Остаться человеком . Эту формулу он с детства слышал от родителей, и она осталась его девизом на всю жизнь. И он словно отрывал себя от самого дорогого, что было в его жизни, спиной чувствовал взгляд жены и укор в ее глазах, и потом все годы войны каждый миг передышки он вновь и вновь ощущал просто физически этот ее взгляд, и укор, и ужас расставания, и последнее отчаянное объятие…

Фирочка бросилась к окну и еще успела увидеть его спину – худую и сутулую.

С этого момента для нее по-настоящему началась война. Не только та, что у всех, еще и та, что у нее одной, где нет тыла, со всех сторон фронт и непонятно, с кем бороться и кого побеждать, кроме себя самой.