Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена

В 1859 году в Париже я заканчивал свое обучение в коллеже Людовика Святого. Там же учились Луи и Жюльен, мои школьные товарищи из Экса. Луи готовился к вступительным экзаменам в Политехническую школу. Жюльен собирался поступать на юридический факультет. Мы все трое были приходящими учениками.

В то время мы уже не были дикарями, ничего не ведающими о современных событиях. Париж нас научил уму-разуму. И когда началась Итальянская кампания, мы понимали, какие политические причины ее вызвали. Мы рассуждали о войне, как настоящие стратеги и государственные деятели. В коллеже все живо интересовались кампанией и следили по картам за передвижением войск. На уроках мы отмечали флажками различные позиции, проигрывали и выигрывали сражения. Чтобы не отставать от событий, мы покупали невероятное количество газет. Приносить их поручалось нам, приходящим. Поэтому карманы наши были всегда оттопырены, пачки газет, спрятанные под пальто, покрывали нас с ног до головы, как латы. Во время занятий газеты обходили класс, никто не интересовался уроками, каждый, спрятавшись за спиной соседа, жадно поглощал газетные заметки. Большие листы, чтобы их не было видно, делили на четыре части и прятали в учебниках. Не все преподаватели были простофилями, но они смотрели на эти проделки сквозь пальцы, терпеливо, полагая, что лентяев не исправишь.

Первое время Жюльен только пожимал плечами. Он страстно полюбил поэтов тридцатых годов и всегда носил в кармане томик Мюссе или Гюго, стихи которых читал на уроках. Когда ему передавали четвертушку газеты, он, даже не заглянув в нее, пренебрежительно передавал листок следующему и продолжал читать стихи. Ему казалось чудовищным, что можно преклоняться перед солдатами. Но после потрясения, перевернувшего всю его жизнь, он в корне изменил свои взгляды.

В один прекрасный день, провалившись на экзаменах, Луи отправился добровольцем на войну. Этот безрассудный шаг он задумал уже давно. У него был дядя генерал, по стопам которого Луи хотел пойти. Он думал, что можно обойтись без школьной зубрежки. К тому же после окончания войны он мог попытаться поступить в Сен-Сир. Новость потрясла Жюльена. Он уже не был мальчиком, запальчиво выступавшим против войны с наивными доводами чувствительной девицы, но по-прежнему страстно ненавидел войну. Он старался держаться настоящим мужчиной, и ему удалось не заплакать. И вот, как только его брат ушел на фронт, он стал из всех нас самым одержимым читателем газет. Мы с ним приходили в лицей и уходили оттуда вместе. Тема наших разговоров всегда была одна и та же — предстоящие сражения. Помню, он каждый вечер тащил меня в Люксембургский сад и там, положив книги на скамейку, чертил на песке настоящую карту Северной Италии. Так он мысленно был с братом. Его сводил с ума страх, что Луи могут убить.

Даже теперь, раздумывая над этим, я с трудом понимаю, что же было источником такого страха перед войной. Жюльен не был трусом. Он только терпеть не мог физические упражнения, предпочитая им умственные занятия. Он считал, что высшее назначение человека — наука, и поэзия, которыми можно заниматься, закрывшись в кабинете. Столкновения на улицах, кулачные драки, фехтование, даже любые упражнения, развивающие мускулы, казались ему недостойными цивилизованной нации. Он презирал ярмарочных силачей, гимнастов, укротителей зверей. Надо добавить, что он не был патриотом. Мы обливали его за это презрением, и я до сих пор помню, что в ответ он только улыбался и пожимал плечами.

Одно из самых ярких воспоминаний того времени — чудесный летний день, когда весь Париж облетела весть о победе под Маджентой. Стояли такие жаркие дни, какие у нас, во Франции, редко бывают в июне. Было воскресенье. Накануне мы с Жюльеном договорились пойти погулять на Елисейские поля. Он давно не получал писем от брата и очень за него беспокоился; мне хотелось развлечь беднягу. Я зашел за ним в час дня, и мы отправились на берег Сены. Мы шли небрежной походкой, естественной для школьников, когда они чувствуют, что за ними больше не следит надзиратель. Париж великолепен в эти жаркие праздничные дни. Тени от зданий резко чернеют на светлых мостовых. Ставни на окнах закрыты, между домами проглядывают полоски ярко-синего неба. Не знаю, бывает ли где-нибудь на земле так жарко, как в Париже, когда там стоит жара; все словно объято пламенем, нечем дышать. Многие улицы Парижа, а также набережные пустеют, — парижане бегут в пригородные леса. Как хорошо прогуляться тогда по этим широким и пустынным набережным! Вдоль тротуаров тянутся ряды густых невысоких деревьев, а там, внизу, величаво течет Сена, взад и вперед снуют пароходики, жизнь бьет ключом.

Итак, мы пришли к Сене и прогуливались по набережной в тени деревьев. С реки доносились приглушенные звуки, волны переливались на солнце, словно складки серебристого муара. Даже воздух этого жаркого воскресного дня был какой-то особенный. Париж словно предчувствовал приближение потрясающей новости, которую с таким нетерпением ожидали все, и не только люди, но, казалось, даже дома. Итальянская кампания, как известно, такая кратковременная, началась успешно, но больших сражений еще не было, вот почему Париж уже два дня нетерпеливо ожидал исхода этой битвы. Огромный город как будто настороженно прислушивался к отдаленным залпам пушек.

Хорошо помню странное ощущение, охватившее меня тогда. Я поделился своими чувствами с Жюльеном, сказав, что у Парижа какой-то «чудной вид». В это время мы пришли на набережную Вольтера и увидели вдалеке, возле типографии, где печатался «Монитер», группу людей, читавших афишу. Человек семь-восемь, не больше. Они оживленно жестикулировали, громко смеялись, что-то выкрикивали. Мы быстро перешли через улицу. На рукописной афише — всего четыре строчки: сообщение о победе под Маджентой. Еще не высохли облатки для запечатывания писем, которыми афиша была приклеена к стене. Вероятно, в разрядившемся, как на праздник, Париже мы первыми узнали радостную новость. Со всех сторон сбегались люди, и надо было видеть, какой восторг охватил всех! Совсем незнакомые люди чувствовали себя братьями, обнимались; мужчина с орденом на груди объяснял рабочему, где происходило сражение; женщины очаровательно улыбались и, кажется, готовы были расцеловать каждого прохожего. Постепенно толпа росла, подзывали гуляющих, извозчики останавливали кареты и слезали с козел. Когда мы отошли, около объявления собралось уже не менее тысячи человек.

Право же, это был замечательный день. За несколько минут новость облетела весь город. Нам казалось, что мы несем эту новость, но она опережала нас, и стоило нам повернуть на другую улицу, пройти по бульвару, как мы понимали по радостным лицам, что новость уже известна. Ее приносили лучи солнца, она летела по ветру. За полчаса Париж как будто подменили, настороженность сменилась ликованьем. Два часа гуляли мы по Елисейским полям среди счастливой, улыбающейся толпы. Глаза женщин были как-то особенно прекрасны. Звучное слово Маджента было у всех на устах.