Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена

Однако Жюльен был озабочен, очень бледен, и я догадывался, какая тревога его томит. Он вдруг сказал:

— Сегодня все радуются, а сколько людей завтра будет плакать!

Он думал о брате, чтобы его ободрить, я шутя уверял его, что Луи непременно вернется в чине капитана.

— Только бы он вернулся, — покачав головой, проговорил Жюльен.

Едва стемнело, как Париж заснял огнями. На всех окнах вывесили венецианские фонарики. Бедняки зажгли свечи, а кое-где просто горели лампы, которые хозяева поставили на стол, придвинув его к окну. Ночь была чудесная, весь Париж высыпал на улицу. Люди сидели на порогах домов, на обочинах тротуаров, как будто ждали какую-то процессию. На перекрестках собирались толпы, все кафе и винные погребки ломились от посетителей. Мальчишки пускали ракеты, распространявшие в воздухе приятный запах пороха.

Повторяю, никогда в жизни я не видел Парижа таким сияющим. Какое чудесное сочетание: солнечный день, праздник и победа. Позднее, когда Париж узнал о решающей победе при Сольферино, эта весть уже не была воспринята с таким восторгом, хотя сразу же был заключен мир. Даже в тот день, когда встречали возвращавшиеся войска, в этой пышной встрече не было такой бурной, ничем не сдерживаемой народной радости.

После победы под Маджентой нас на два дня освободили от занятий. Мы все больше и больше входили во вкус победы, и, подобно многим, считали, что мир заключен слишком поспешно. Учебный год близился к концу, наступали каникулы, в предчувствии свободы настроение у всех было праздничное: Италия, и война, и победы — все позабылось в суматохе распределения наград. Помнится, в то лето я должен был провести каникулы на Юге. В первых числах августа я уже собрался уезжать, но Жюльен упросил меня остаться до 14 августа, — в этот день была назначена торжественная встреча войск. Он был очень весел: Луи возвращался в чине сержанта, и ему непременно хотелось, чтобы я присутствовал на триумфе его брата. Я обещал остаться.

Армии, которая уже несколько дней стояла под Парижем, готовили пышную встречу. Она должна была пройти с площади Бастилии по всем бульварам, спуститься по улице Мира и выйти на Вандомскую площадь. Бульвары украшались флагами. На Вандомской площади соорудили большую трибуну для членов правительства и приглашенных лиц. Погода стояла великолепная. Появление войск на бульварах было встречено громкими, радостными криками. На тротуарах яблоку негде было упасть. В окнах виднелись десятки голов. Женщины махали платочками, многие бросали солдатам букетики цветов. А войска все продолжали идти, мерно чеканя шаг под несмолкаемое «ура» толпы. Играли оркестры, реяли на солнце знамена. Некоторые из них, пробитые пулями, особенно одно, разорванное, с прикрепленным к древку орденом, встречали овацией. На углу улицы Тампль пожилая женщина опрометью бросилась в ряды солдат и повисла на шее одного капрала, видимо, ее сына. Эту счастливую мать чуть ли не стали качать. Солдаты плакали.

На Вандомской площади состоялась торжественная церемония. Дамы в роскошных туалетах, служащие судебного ведомства в мантиях, чиновники в мундирах аплодировали более сдержанно, согласно хорошему тону. Начались приветствия и поздравления. А вечером в Лувре в парадном зале император дал ужин на триста персон. За десертом, произнося тост, вошедший в историю, он сказал: «Франция сделала так много для дружественного народа, она сделает еще больше, защищая его независимость». То были неосторожные слова, и позднее он о них пожалел.

Мы с Жюльеном любовались проходившими войсками из окна дома на бульваре Пуассоньер. Накануне он побывал в лагере у Луи и сказал ему, где мы будем. И когда его полк проходил мимо, Луи поднял голову и сделал нам знак. Он очень возмужал, осунулся и загорел. Я с трудом узнал его. По сравнению с нами, щуплыми и бледными, как женщины, он выглядел настоящим мужчиной. Жюльен провожал его взглядом, все смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду, и я слышал, как он, с полными слез глазами, весь дрожа от волнения, шептал:

— Как все прекрасно… Как прекрасно…

Вечером я встретился с ними в кабачке Латинского квартала. Это был тесный погребок в конце небольшой улицы, сюда мы ходили потому, что обычно там никого, кроме нас, не бывало и можно было вдоволь наговориться. Когда я вошел, Жюльен, облокотившись обеими руками на стол, уже слушал рассказ о битве при Сольферино. Луи говорил, что сражение было совершенно не подготовлено. Все полагали, что австрияки отступают и союзные армии двинулись вперед, вдруг 24 июля, часов в пять утра, услышали залпы орудий: это были австрияки, которые, круто повернув назад, бросились в атаку на французов. Бои следовали один за другим, причем каждый полк сражался сам по себе. Целый день генералы вели упорные бои изолированно друг от друга, не имея ни малейшего представления о сражении в целом. Луи был участником кровавой схватки на кладбище, среди могил. А больше он ничего не видел. Он рассказал также о страшной грозе, которая разразилась вечером. Само небо вмешалось, и гром заглушил грохот пушек. Австрияки были вынуждены оставить позицию, отступив под проливным дождем. Сражение длилось шестнадцать часов, и наступившая ночь прошла тревожно, потому что солдаты не знали, кто где одержал победу, и при малейшем шуме, раздававшемся в темноте, думали, что бой возобновляется.

Слушая этот длинный рассказ, Жюльен не отрывал глаз от брата. Возможно, он его и не слышал, а просто наслаждался тем, что Луи сидит рядом с ним. Я никогда не забуду этого вечера в убогом кабачке, таком безлюдном и тихом. До нас долетал шум ликующего Парижа, а Луи вел нас по обагренным кровью полям Сольферино. Когда он кончил рассказ, Жюльен сказал спокойно:

— Наконец ты дома! Все остальное неважно!

Через одиннадцать лет, в 1870 году, мы уже были взрослыми людьми. Лун дослужился до капитанского чина. Жюльен после неоднократных попыток чем-либо заняться стал вести праздную жизнь вечно занятых богатых парижан, которые, хотя и вращаются в кругу писателей и художников, сами не берутся за перо или кисть. Правда, он напечатал книжку посредственных стихов, но на этом дело и кончилось. Мы с ним иногда встречались, и он рассказывал о своем брате, который нес военную службу где-то в провинции.

Первая весть о войне с Германией всех очень взволновала. Хотя Наполеон Третий втянул Францию в эту войну из-за династических интересов, надо признать, что весь народ откликнулся на его призыв. Я рассказываю только о том, что сам чувствовал и видел вокруг себя. Все были словно в лихорадке, требовали восстановления наших «естественных» границ по Рейну, говорили, что надо отомстить немцам за Ватерлоо, память о котором тяжелым камнем лежала на сердце каждого француза. Если бы в начале кампании мы одержали хоть одну победу, Франция наверняка благословляла бы эту войну, которую ей следовало проклинать. И наверняка Париж был бы разочарован, если бы после ожесточенных дебатов в Законодательном корпусе мир был бы сохранен. Когда стало ясно, что война неизбежна, сердца всех радостно забились. Я уж не говорю о сценах, происходивших вечерами на бульварах; толпа бурлила, кто-то, — как потом начали думать, подкупленные лица, — выкрикивал воинственные лозунги. Скажу только, что даже почтенные буржуа уже отмечали флажками путь нашей армии до Берлина. Все считали, что пруссаков шапками закидают.