Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена

— Когда же ты уходишь? — спросил я.

— Да через два часа… Прощай!

И он тоже обнял меня. Я больше не осмелился задавать ему вопросов. Он ушел, а я с этой минуты все думал о нем.

После Седанской катастрофы в первые дни осады Парижа я услышал о Жюльене. Один из его товарищей рассказал мне, что этот хрупкий и бледный юноша дрался как лев. Он боролся с пруссаками, как дикарь, поджидал их в кустах и чаще пускал в ход нож, чем ружье. Он целые ночи просиживал в засаде, подстерегал их, как дичь, и перерезал горло каждому немцу, попадавшему ему в руки. Рассказ потряс меня, — я не узнавал Жюльена, я спрашивал себя, как могло случиться, что чувствительный поэт вдруг так озверел.

Потом Париж оказался отрезанным от всего мира. Началась осада, тупая дремота сменялась лихорадкой. Когда я выходил на улицу, то вспоминал Экс в зимние вечера. Улицы были так же пустынны, в домах рано гасили свет. Где-то вдалеке слышны были залпы орудий, ружейная перестрелка, но эти звуки терялись в мертвой тишине огромного города. Иногда вспыхивал луч надежды, все оживлялись, люди забывали долгие очереди за хлебом, скудные пайки, забывали, что камины давно не топлены, а немецкие ядра градом падают на улицы левого берега. Потом весть о новом несчастье сражала людей, и вновь агонизирующий город погружался в тишину. Но даже и во время длительной осады я видел счастливых людей; мелкие рантье, как обычно, прогуливались под лучами холодного зимнего солнца, в скромной комнатке где-нибудь в предместье влюбленные улыбались друг другу, не замечая грохота пушек. Все жили одним днем. Иллюзии рассыпались в прах, надеялись на чудо: на помощь армий из провинции, на массовую вылазку населения или, когда настанет час, на чье-то неожиданное вмешательство.

Однажды, когда я находился на сторожевом посту, привели человека, скрывавшегося во рву. Я узнал Жюльена. Он попросил отвести его к генералу и сообщил ему много ценных сведений. Всю ночь мы провели вместе. С самого сентября он ни разу не спал в постели и упорно продолжал дело истребления. Он был скуп на подробности и, пожимая плечами, говорил, что все его вылазки похожи одна на другую: он убивал, как мог, — когда пулей, когда ножом. Он уверял, что жизнь его очень однообразна и не так уж опасна, как думают. Настоящей опасности он подвергался только однажды, когда французы приняли его за шпиона и чуть не расстреляли.

Наутро он собрался опять уходить. Я умолял его остаться в Париже. Он сидел у меня и, казалось, не слышал, что я говорю. Потом неожиданно сказал:

— Ты прав. Хватит!.. Сколько мне было положено, я их убил.

А через два дня он заявил, что идет служить в пехоту. Я был поражен. Разве он не отомстил уже за брата? Или он вдруг стал патриотом? И, видя улыбку, с которой я на него смотрел, он сказал мне просто:

— Я иду вместо Луи, я могу быть только солдатом. Запах пороха пьянит! Видишь ли, родина — это земля, в которой покоится прах наших близких.

Перевод Л. Урицкой

Года два назад я ехал на велосипеде по безлюдной дороге на Оржеваль, за Пуасси, как вдруг за поворотам дороги показалась усадьба, и она так поразила меня, что я спрыгнул с велосипеда, чтобы получите ее рассмотреть. В старом обширном саду, среди голых деревьев, гнувшихся под холодным ноябрьским ветром, я увидел кирпичный дом, как будто ничем не примечательный. Но какая-то странная угрюмость и странное запустение, от которого сжималось сердце, невольно привлекали к нему внимание. И так как одна створка ворот была выломана, а огромное, слинявшее от дождя объявление гласило, что усадьба продается, я вошел в сад, уступая чувству любопытства и неясной тревоги.

Вероятно, в доме не жили уже лет тридцать, а то и сорок. Кирпичи на карнизах и вокруг окон разошлись от зимних холодов и поросли мхом и лишайником. Фасад прорезывали трещины, похожие на преждевременные морщины, избороздившие это еще крепкое здание, которое, как видно, никто не поддерживал. Ступеньки, ведущие к крыльцу, потрескались от мороза, заросли крапивой и колючим кустарником и как бы преграждали путь в этот дом скорби и смерти. Но какой-то особой печалью веяло от голых грязных окон без занавесок, — мальчишки давно уже выбили камнями стекла, так что можно было заглянуть в мрачные и пустые комнаты; окна казались мертвыми, широко открытыми глазами на безжизненном лице. А кругом огромный запущенный сад, под сорными травами едва угадываются очертания цветника, дорожки исчезли под натиском прожорливых растений, роща превратилась в дикую чащу — все напоминало заброшенное кладбище, где буйно разрослась зелень в сырой тени гигантских вековых деревьев, с которых жалобно плачущий осенний ветер срывает последние листья.

Я долго стоял там в задумчивости, вслушиваясь в тоскливую жалобу, казалось, исходившую от окружающего, сердце щемило от смутного страха, от все возрастающей печали, и все же я не мог покинуть усадьбу, меня удерживала горячая жалость, желание узнать, отчего здесь все так грустно и уныло. Наконец я решился уйти; заметив на противоположной стороне дороги, у самой развилки, нечто вроде харчевни — жалкую лачугу, где можно было выпить, я направился туда, думая порасспросить местных жителей.

В домике была только старуха; охая и кряхтя, она подала мне кружку пива и сразу же начала жаловаться на свое житье здесь, на глухой дороге, где, дай бог, проедут за день два велосипедиста. Она оказалась очень словоохотливой и рассказала мне всю свою историю. Зовут ее тетушка Туссен, приехали они с мужем из Вернона, чтобы открыть здесь харчевню, вначале дела шли хорошо, а с тех пор, как она овдовела, все идет из рук вон плохо. Прервав поток ее слов, я спросил о заброшенной усадьбе; старуха посмотрела на меня недоверчиво и подозрительно, словно я хочу выведать у нее опасную тайну.

— Ага, Соважьер, дом с привидениями, так его называют у нас… Только я, сударь, как есть ничего не знаю. Случилось-то это не при мне. На пасху будет тридцать лет, как я здесь, а это было лет сорок назад. Когда мы сюда переехали, дом был почти такой же заброшенный, как и сейчас… Годы идут, а здесь все по-прежнему, только кирпичи помаленьку падают.

— Но скажите все-таки, — спросил я, — почему же никто не покупает усадьбу, если она продается?

— Почему? Почему? Откуда мне знать? Разное тут болтают…

В конце концов я, должно быть, внушил ей доверие. Да ей и не терпелось рассказать мне, о чем тут «болтают». Для начала она сообщила, что, как только стемнеет, ни одна девушка из соседней деревни не осмелится войти в Соважьер. Ходят слухи, будто там каждую ночь бродит неприкаянная душа. Когда я выразил удивление, что так близко от Парижа еще верят в подобные сказки, старуха пожала плечами; ей хотелось показать, что она не из пугливых, но видно было, что она только храбрится.