Кирилл Баранов - Птица огня

Дверь начала было закрываться с дьявольским скрипом, но почему-то приоткрылась снова, и физиономия выросла обратно.

– Музыкант, что ли? – спросила голова.

– Да.

– Иди.

Музыкант развернулся, чтобы уходить, но голова раздраженно остановила его:

– Внутрь иди, бестолочь!

Дверь открылась, и физиономия внезапно обрушилась, упала почти до пола. Только подойдя к проему, музыкант увидел, что говоривший с ним грубиян был карликом не выше бочки и теперь спешно спускался с лесенки. Протиснуться внутрь с ящиком не получилось, а карлик открывать дверь шире и не подумал. Пришлось спешно отстегивать ремни под холодным ливнем.

Внутри, сразу за воротами, увидев торчащие из земли вдоль тропинки каменные колья, музыкант вздохнул с некоторым облегчением. Храм это или монастырь – он однозначно не походил на даришанские, с их цветастостью, округлостью, бесконечными образами богов на стенах, карнизах, башенках и вообще где бы то ни было. Здешняя архитектура угнетала маниакальной резкостью, все углы оканчивалась шипами и пиками, ни одного скругленного окна, ни одной плавной линии. Стены угрюмо возвышались мрачно-серые, черные во тьме, с редкими символами непонятного значения. В нескольких прямоугольных окнах горел свет, где-то тусклый, еле заметный, где-то солнечно яркий.

Шварзяки всегда следовали за тем, что сулило им выгоду. Поэтому слепо верили в одни фантазии и также слепо ненавидели другие. Они, объявившие себя защитниками даришанства, жестокостью своей и непримиримостью заслужили от высших сановников религии великие почести, им разрешали делать все, что они пожелают делать, главное, чтобы делали они это во имя даришанства, не важно, что жертвами их религиозных погромов становились по большей части свои же соотечественники. Поэтому немыслимо было и вообразить, чтобы этим людям добровольно открыли свои двери храмы угнетенных религий. А насколько мог заметить музыкант, он оказался в стенах монастыря беремхорского. В землях Веренгорда, этого богатейшего торгового княжества, многие десятилетия противопоставлявшего себя центральной власти Матараджана, вообще с особенной нетерпимостью относились к чужим порядкам, особенно к культурам севера. Веренгорд, не связанный с Хандымом, столицей всего ханасама, ни культурно, ни религиозно, претендовал на роль нового центра хотя бы Южного Матараджана, когда-то представлявшего собой великое множество княжеств и государств, последовательно и безжалостно захваченных и разграбленных северной частью страны. Веренгорд, который богател и рос благодаря крайне удачному расположению на торговых путях, окруженных цепями высоченных скал, давно подбивал клинья под матараджанское единство и целостность, повсюду демонстрируя свои самобытность и своеобразие. Поэтому буквально пару десятков лет назад из тысячелетнего небытия была извлечена древняя религия беремхорианство (или беремхорство). И само-то это корявое, сложное для произношения слово было заимствовано искусственно из древнего языка, давно умершего вместе с людьми, на нем говорившими. В конце концов даришанский храм в Веренгорде остался всего один – правда, крупный и в самом центре города, зато беремхорианских (местные до сих пор не придумали, как это слово должно склоняться) выросло с десяток, плюс несколько громадных монастырей. Власть энергично развивала ископаемую религию, заливала ее потоками золота и показательно игнорировала конкурентов.

Тем временем карлик пронесся по дорожке и взлетел по лесенке ко входу в монастырь с такой скоростью, что музыкант успел потерять его из вида и заметил вновь потому, что увидел открывающуюся дверь, из-за которой брызнул свет.

Едва ступив за порог, музыкант застыл от неожиданности, и карлику пришлось бежать обратно, насильно впихивать мокрого гостя внутрь, чтоб наконец закрыть за ним дверь. Стены в вестибюле оббиты были красным, кричаще-красным велюром, через каждые два метра стояла узкая, но со множеством цветастых узоров позолоченная колонна, а между колоннами висели картины. Поначалу музыкант подумал было, что на них изображены сцены религиозного характера, но мысль эта сама вывалилась из головы и так и осталась лежать у порога. На большинстве полотен любовно выписаны были полуголые или совсем обнаженные девицы на кроватях, диванах, креслах. Антураж, по всему видно, интересовал художников так себе, а таланты свои они задействовали в изображении всех, даже самых малопримечательных деталей тела. Где-то музыкант разглядел совсем уж натуральные оргии, а на одной очень большой картине, за широченной лестницей, был нарисован внушительных размеров бокал красного вина. Впрочем, и позади, за бокалом, виднелась женская фигура, отчищенная от одежд.

Карлик коротко побеседовал с невысоким мужчиной в серой одежде, демонстративно облегающей все неприятные взгляду выпуклости тела.

Музыканта провели по теплому, мягкому, очень дорогому на вид ковру к массивной двери в конце коридора. От нее разносился бешеный, какой-то совсем уж безостановочный хохот, вопли, звон. Но стоило двери открыться, как все разом стихло. Звук пропал так резко, будто разбился кувшин вина.

Не меньше двухсот человек уставились на вошедшего и смотрели так, будто вошедшего этого не видели – взгляды были пустые, лишенные эмоций, мертвенные, совсем не согласовывавшиеся с теми экстатическими воплями, которыми полнилась комната всего мгновения назад.

Музыканта усадили на краю широкого стола, подали мяса с какой-то травой и налили полный бокал вина. Бокал размерами своими был не на много меньше ведра.

– Пейте, вы замерзли под дождем, – сказал стоявший над музыкантом высокий мужчина, выпирающее сквозь облегающую одежду мужское достоинство которого болталось у носа гостя.

Музыкант схватился за бокал и невольно отвернулся. Обстановка, весь интерьер этого так называемого монастыря напомнили ему общежитие в студенческом городке Ракжанарана.

Музыкант залпом опустошил бокал и проглотил кусок мяса. Вертевший хозяйством у его лица мужчина тотчас добавил вина, а вместо мяса взял и убрал тарелку вовсе. В тревожащей тишине, под взглядами двух сотен странных неживых лиц снова прозвучало:

– Пейте.

Музыкант прищурился. Что-то во всем этом ему не нравилось, или не так – все это ему не нравилось. Для чего его спаивают? Хотят устроить какую-нибудь варварскую оргию? И какую ему приготовили роль? В монастыре ведь одни мужчины, добром дело не кончится!

Но все же он выпил и второй бокал. Потому что стоит выпить один – и невозможно не выпить второй. Еще меньше шансов не притронуться к третьему.

– Пейте.

Музыкант послушно выпил и третий и мутящимся взглядом уставился в совиные глаза этих, прости господи, монахов, а те смотрели на него как на пустое место.