О.Покровский - В заповедных и дремучих

Побродил Емеля, никем не сопровождаемый и не охраняемый, окрест деревушки по лесу, у журчащей речушки посидел, птиц послушал… Отчего-то мысль возникла, что много лет не приходилось, да и нужды в том не возникало, просто сидеть слушать их щелчки, и трели с пересвистами. Защемило душу до слёз. Заодно, услыхав кукуху, поинтересовался перспективами своими на долгую жизнь. Та вздохнула и методично завела нудное однообразное «ку-ку» … – Да ну тебя, -махнул досадливо рукой, едва сдерживая зевоту: – Не дай боже так тоскливо долгий век под солнышком вялиться. –Обиженная птица словно поперхнувшись на … полукуке, умолкла.

В просветах древесных крон по густо голубому небу неслись, меняя облик, быстрые белоснежные облака. Плотные и белые, рваные и причудливые, полупрозрачные и расползающиеся в воздухе… Емеля вспомнил свои скитания по свету, припомнил родной дом, неадекватную щуку с её веленьями, к которым необходимо присовокупливать собственное хотенье, с чем у несерьёзного и несобранного с детства парня постоянно возникали проблемы… Вспомнил и едва ли не самое своё значимое желание, как ни странно, мгновенно осуществлённое- сундук, откуда можно доставать в любой момент самое необходимое и который не надо было волочь за собой. . Где-то он, такой всегда нужный, сейчас? И кто достаёт из деревянного его чрева всяческие нужности, да необходимости? Пробираясь в густом подлеске, Емеля направился в деревню…

Настасья была выдрой крупной, сильной, уважаемой, поэтому местный животный мир относился к ней с некоторой опаской и старался лишний раз не раздражать, особенно по пустякам. Сама она первой на конфликт тоже старалась не идти. Положение, так сказать, обязывало, быть спокойной и степенной. Сегодня её было не узнать. И потому окрестная живность оказалась не на шутку встревоженной. Да и как по-другому, когда сама Настасья, гарант местной стабильности и безопасности, хрипло дыша, отплёвываясь и чихая, выскочила на берег и похожая на прибойную волну, понеслась громадными прыжками прочь от воды. Вода же, даже когда выдра угалопировала достаточно далеко, продолжала бурлить, закипая, пенясь и разбрасывая высоко брызги. Нечто квадратноватое переваливалось с правого на левый борт и обратно, непостижимо скоро отгрёбываясь множеством ластов… Русло и берега совершенно вскоре обеззверели. Лишь самые смелые и безбашенные из бобров, дрожа зубищами, стояли ещё на страже нескольких уцелевших плотин.

Видавший виды старый уж прикинулся почерневшей корягой и шептал подруге, немногим младше себя: – Шлышь, вш-шемирный потоп наш-штупает. Это ш-ш ковш-шег, ш-штоб мне шквозь землю провалиться-ш… … Вон, глянь, и Наш-шташья в штупоре, ниш-шего не шоображая, на ш-шушу нешётшя…

–Ш-шиди ш-шмирно, ш-штарый, авош-шь пронеш-шёт»! – и уже две коряги на берегу в безмолвии поблёскивали чёрными глазками…

Чуланчик гостю не приглянулся. Тесно, темно, душновато. Спросясь у хозяйки и получив позволение, перенёс он тюфячок в подобие сарайчика, на волю и простор, в густой запах свежего сена. Набил плотную ткань побольше, да поровней, бросил поверх сена и, обратив взор вверх и быстренько прошептав короткую молитву собственного сочинения, приготовился отойти ко сну.

Улёгшись, он сладко зевнул, потянулся и поудобнее устроился на приятно пахнущем сухим разнотравьем тюфячке. –А ведь, пожалуй, это самый, что ни на есть запах детства- и воспоминания, толпясь и стараясь опередить друг дружку, обступили его… Маленький Емелюшка, вероятно обиженный братанами, надув упрямо губы, всхлипывая и изредка утирая грязным кулачком слёзы, карабкается на хлев, на самую его соломенную верхотуру. И тятька с мамкой, и дед с бабушкой, сколько он себя помнит, а ему всё же вот-вот шесть- парень жизни нюхнувший- взбираться туда запрещали. Теперь же мальчугану уже всё равно. Он твёрдо решил поселиться наверху и до конца дней не спускаться к родне, которая наверняка начнёт просить, угрожать и плакать по нему. Маленькие пальчики с силой втыкаются в солому кровли и сгибаются, цепляясь за неё изнутри. Коленки, острые и дрожащие от обиды и страха, чувствуют, как опора прогибается и поскрипывает, но цель уже совсем рядом, пару-тройку раз перецепиться…

Коленка соскользнула и тельце беспомощно растянулось на скользком склоне. Солома под пальцами подалась, и правая рука лихорадочно заскребла, пытаясь повторно проникнуть сквозь толщу плотного снопа. Снизу заверещала баушка, призывая на голову паразита все кары земные да небесные, и обещая, коли он съерашится и убьётся, запороть вусмерть мелкого паршивца. Почти невидимый сверху прутик в её руках не давал парнишке повода усомниться в угрозах. Быть запоротым в день начала новой жизни Емельке не улыбалось, он подтянул обе ноги, подобно гусенице всем телом подался вперёд, рывком подняв и перебросив вверх грудь и сумел, наконец, уцепиться понадёжней. Баушка, продолжая бормотать угрозы, скрылась в избе. Маленькая фигурка на фоне ярко-голубого неба с быстро несущимися облаками спустя минутку уселась верхом на мягком гребне соломенной крыши. Смотреть сверху на мир, где как-то жил до этого было интересно, но длительного, а стало быть и пожизненного интересного существования крутая и не такая уж и большая крыша не обещала. Да и баушка, раз уж он не убился, может забыть запороть, погружённая в бытовые крестьянские хлопоты. Вздохнув, мальчуган лёг на пузо и поехал вниз…

Совсем близко заскрипело, зашуршало, запыхтело. –Крысы, – мелькнуло в задрёмывающем мозгу. Емеля шлёпнул тяжёлой ладонью об пол, надеясь испугать противную тварь, но шуршание продолжалось. –Кыс-кыс, – успокоившись зашептал он и пошевелил пальцами. –Конечно же, кошка. – Кыс-кыс-кыс… Кто-то небольшой заёрзал рядом, устраиваясь в соломе возле тюфячка. Парень снова закрыл глаза.

–Эй, пришлый, как тебя там … Эм-миля, покалякам можа, – Емелю аж подбросило на тюфячке. Рядом точно никого не было, а голосок, в соловьиной ночной тиши был настоящий, вовсе не кажущийся с устатку. –Да не робей, ты ж парень-от хожалый, да бывалый, а я – вон какой малой, меня индак, некий за всю жисть ни разочку и не заметит. Это при том, значит, что мы в каждом дому так и живём веками. –Емеля привстал, опёршись на локоть, и кое-как во тьме разглядел маленького широкоплечего человечка, нелепо одетого, но ничуть от этого не комплексующего и на всё смотрящего смешно моргающими слегка насмешливыми глазками.

–Эк успокоил, а ты, стало быть, кем будешь-то? –Маленький уселся, обхватив колени крепкими ручками: – Я буду, мил человек, Куд-атя. Домовой, разумей, по-вашему. За хозяина в этой избёнке. Хозяйка-т здесь одна, вот я и помогаю, как могу. Токмо, коли другие наши от домашних своих прячутся, я хозяйке сразу показался. Она ж непростая… Ох, непростая будет, знай, пришлый. Коли совсем начистоту, то, пожалуй, такая и одна бы без меня со всем управилась, но… порядок- есть порядок. – Оба некоторое время помолчали. Емеля, собираясь с мыслями, разбрёдшимися, будто овцы у нерадивого пастуха, и вполуха слушая свист, щёлканье, да трели соловьёв; домовой- наслаждаясь произведённым впечатлением, ожидая новых вопросов, посапывая картофелеподобным носом… А снаружи, невидимая нам, дедам, прадедам, бушевала, заливалась, забывала себя, пернатая жизнь.