Александр Журавлев - Продавец снов

– Плачу я, и сердце моё разрывается от боли, – запричитал слесарь. – Вот, ежели бы сейчас, сию минуту, здесь, на этом самом месте, воскрес товарищ Ленин, посмотрел бы я в его глаза и спросил: За что мы боролись? За что кровь проливали? Он бы, наверное, ответил: «За правое дело, товарищ! За лучшую жизнь!» И тут я сказал бы ему всё, как на духу: Какое же оно правое и какая она лучшая, когда ни вздохнуть, ни пером описать. В общем дело – дрянь, дорогой Ильич! Шли, шли, а к чему пришли? Пора по новой на «Авроре» носовую «шестидюймовку» заряжать. Да так из неё бабахнуть, чтобы у всех глаза открылись и вспомнилось разом, за что мы всё-таки жизни свои отдавали!

Откашлявшись, громыхала медленно встал. И удивляло не то, что после такой терапии он остался стоять на ногах, а то, что от его былой сгорбленной осанки не осталось и следа. Распрямилась спина и развернулись плечи.

– Ты ещё поплачь, – обратился он к Кузьмичу. – Надо было в семнадцатом из пушки не по Зимнему палить, а на Смольный её развернуть, и чтобы камня на камне… Тогда бы и спрашивать не пришлось.

– Слушай, борец за идею, ты по малой нужде тоже против ветра ходишь?

Громыхала впал в глубокую задумчивость.

– То-то! – Кузьмич покачал головой. – Не путай сегодняшний день с тем, когда это было. Даже если какой-то сумасшедший и дерзнул бы тогда, в семнадцатом, руку поднять на святое – на революцию как на веру в свободу, равенство и братство, то был бы накрыт такой волной гнева возмущённого пролетариата, что «Аврора» стала бы не легендарным крейсером, а подводной лодкой. Так что, если в следующий раз захочешь выдвинуть свои тезисы, сделай милость, повествуй их тем местом, откуда ноги растут. Это, должно быть, единственное, что у тебя ещё не источает глупость.

– Что будем делать с этим субчиком? – вполне приземлённо спросил Ангел.

– Блистать, я так понимаю, ему уже больше нечем. Думаю, надо этого хорька отправить на завод в кузнечный цех. Пусть если не руками, то хоть головой строит коммунизм, – предложил слесарь.

Громыхала даже не успел возразить. Он, как марионетка, задёргал руками и ногами, оторвался от земли и, перевернувшись несколько раз в воздухе, исчез за облаками.

– Альберт, что ты с ним сделал? – изумился Казимир.

– По просьбе трудящихся, подарил ему билет в один конец, как заказывали, на завод. Пускай послужит Отечеству в кузнечном цехе. А мы сейчас полетим к Александре Никитичне. Дома её нет, видимо, она давно уже в театре. Надо её навестить, справиться о здоровье. Да и сердцу неспокойно – как она там, без нас-то?

Слесарь плюнул на палец и поставил его по ветру.

– С севера на город несёт тучи, нелётная погода, одним словом, – возразил Кузьмич. – Может, лучше на общественном транспорте доберёмся, чем бороздить небо.

– Кузьмич, – обратился к нему Ангел, – твой дедовский барометр годен лишь для ковыряния в носу. Посмотри на небо. Где ты видишь тучи? Солнце просто заливает землю. Быть может, ты преувеличил малость? Скажи честно – боишься лететь?

– Да уж, потряхивает маненько, боюсь оконфузиться. Всё же в первый раз, – признался Кузьмич.

– Всё когда-то в первый раз, а потом привыкаешь, – уверил его Ворон.

Альберт с Казимиром переглянулись, перемигнулись и, подхватив Кузьмича под руки, взмыли над Москвой.

С горем пополам, буквально на одном крыле долетев до театра, они попытались попасть в него через центральный вход, однако наглухо закрытые двери делали храм искусства неприступной крепостью. Этот факт нисколько не смутил Кузьмича. Многолетний опыт подсказывал, что в театр, служащий для народа, как и в магазин, можно попасть через служебный вход.

Переступив порог обители Мельпомены и потянув носом вековую пыль, даже слепцу было бы понятно, что здесь черпают вдохновение не только на сцене. Искусство, которое вечно требует жертв, на сей раз выбрало в свои жертвы двух представителей культуры, стоявших на страже её придворного окружения.

– Чего прётесь ни свет, ни заря? Театр закрыт, – остановил их в дверях низкий бас одного из представителей культуры, одетого в военный френч и распространяющего запах лесного лосьона с мандаринами.

– Как это так, закрыт? Почему закрыт? – возмутился Кузьмич.

– Закрыт на время репетиции. Приходите завтра. Завтра вечером спектакль, – пробасил представитель, как пономарь, на одной ноте и, указав на Ворона добавил: – Да и без этого скарба, здесь вам не птичий рынок.

Тут, с унылой обречённостью в голосе, в происходящие события вмешался Ангел:

– Нам спектакли и прочие там развлечения не нужны, нам бы Александру Никитичну повидать.

– Вот тебе раз… Я тута в должности почитай не один год состою, и чтобы к билетёрше вот так, как к народной артистке, ломились, что-то не припомню, – пробухтел сидящий за столом другой, с глазами альбиноса, представитель культуры. Поправив бирку с надписью: «Ложкин В. В.», прикреплённую за лацкан пиджака на скрепку, он осведомился: – Кто же вы ей будете граждане, почитатели али внуки? – И сусальная улыбка расползлась по его лицу.

– Какие ещё внуки? – возмутились непрошенные гости.

– Ох, Никитична! Ну и Никитична, а говорила, одинока как перст, – не скрывая иронии, усмехнулся представитель культуры во френче.

– Цену набивает, всё курсистку из себя мнит, – заключило, покачиваясь из стороны в сторону, второе должностное лицо и со стуком пустого горшка уткнулось головой в стол.

– На сцене она в мать перевоплощается, – поведал представитель культуры во френче.

– В какую ещё такую мать? – изумился Кузьмич.

– В какую, в какую? Ну не в мать же Терезу. В Пелагею Ниловну из повести Горького «Мать». Все актрисы с диеты пересохли, так только Никитична своей фактурой режиссёра и устроила. Мать должна быть матерью, а не шваброй из подсобки уборщицы тёти Пани. Вот он и решил её на роль попробовать. Как говорит режиссёр: «Есть в ней некая изюминка, за которую не грех было бы и ущипнуть».

– Что за режиссёр? Как фамилия? – поинтересовался Кузьмич.

Представитель культуры прищурил один глаз, а другим разглядывая, будто через прицел, требующее похмелья лицо Кузьмича, спросил:

– Иностранный шпион, что ли, ферштейн?

– Какой к чёрту «Штейн», твою мать? – раздувая ноздри, запыхтел слесарь. – Я почитай уже как полвека по батюшке Кузьмич.

– Наш! – выдохнул представитель культуры. – А то голову морочит: «кто? да что?»

Более не подвергая Кузьмича допросу, он подошёл к столу и налил из чайника в стакан подкрашенную под заварку жидкость.

Сцепив двумя трясущимися руками ёмкость, Кузьмич подтянул её к губам. Самогонка пахнула любимой, до боли родной Смоленщиной, Холм-Жирковским районом, деревней Симоново. Не медля ни секунды, он произвёл классический залп. Выдохнул. Открыл глаза. Через минуту его одухотворённое лицо светилось благодарностью.