Бранислав Нушич - Автобиография

Однако с моей стороны было бы нескромно утверждать, что только вышеупомянутые причины заставили меня написать автобиографию. Прежде всего я твердо уверен, что мои частные письма скорее могут восполнить недостаток в оберточной бумаге для зеленщиков, чем недостаток в источниках информации для биографов, и это вовсе не потому, что я не считаю себя великим человеком, — в этом отношении я абсолютно спокоен.

Если я и пишу эту книгу, то только для того, чтобы отметить ею шестидесятую годовщину своего существования. Я пишу ее потому, что мне вдруг захотелось обернуться назад и снова пройти через вчерашний и позавчерашний день, снова увидеть далекую молодость — самую светлую пору моей жизни. И хотя мне тоже известны мудрые слова французского писателя Ги де Мопассана о том, что «нет ничего страшнее тех минут, когда старик начинает совать нос в свою молодость», я инстинктивно, подобно утопающему, в последние мгновения жизни вызываю в своем воображении картины прошлого, картины далекой молодости.

Но я оглядываюсь назад совсем не для того, чтобы оплакивать безвозвратно ушедшие годы. Наоборот, я оглядываюсь назад для того, чтобы вволю посмеяться, так как именно теперь могу сказать: «Хорошо смеется тот, кто смеется последний!»

На свет божий я появился не один, нас было трое. Первый, лишь только открыл глаз, заплакал и с тех пор не расстается со слезами: в слезах проходит его жизнь. Второй, встретившись с первой заботой, уже не смог освободиться от них: в заботах проходит его жизнь. А третий, впервые засмеявшись, сделал смех своим неразлучным спутником: смеясь проходит он по жизни.

Жили мы в одном сердце, но пути у нас были разные.

Первый тащился по жизни, заливаясь горькими слезами. В мире он видел только зло и горе; все ему казалось мрачным и отвратительным. Небо над его головой всегда было затянуто тучами, а земля залита слезами. Он чувствовал всякую несправедливость, горе, и людские несчастья терзали его. Горько плакал он над чужими неудачами и над чужими могилами.

Второй шел по жизни, сгибаясь под тяжким бременем забот. То ему казалось, что солнце всходит не с той стороны, то его мучило, что земля не может крутиться в другую сторону, что реки не текут прямо, что моря глубоки, а горы высоки. С глубокомысленным видом он задумывался над каждым загадочным явлением, стремился познать его, брался за разрешение каких угодно проблем, но останавливался перед каждой трудностью; так и брел по жизни, сгибаясь под тяжестью забот.

А третий всю жизнь не переставал смеяться. С улыбкой на устах, с легким сердцем шел он по жизни, глядя на мир широко открытыми глазами. Он смеялся и над недостатками и над достоинствами, так как люди очень часто считают достоинствами самые отвратительные из своих недостатков. Он смеялся и над высокопоставленными и над униженными, так как высокопоставленные часто гораздо ничтожнее тех, кого они унижают. Он смеялся и над глупостью и над мудростью, так как человеческая мудрость очень часто представляет собой коллекцию людских глупостей. Он смеялся и над ложью и над правдой, так как для большинства людей сладкая ложь приятнее горькой правды. Он смеялся и над истиной и над заблуждением, так как истины в наш век обновляются чаще, чем заблуждения. Он смеялся и над любовью и над ненавистью, так как любовь очень часто эгоистичнее ненависти. Он смеялся и над печалью и над радостью, так как радость редко бывает без причины, тогда как печаль очень и очень часто беспричинна. Он смеялся и над счастьем и над несчастьем, так как счастье почти всегда изменчиво, а несчастье почти всегда постоянно. Он смеялся и над свободой и над тиранией, так как свобода часто просто фраза, а тирания всегда истина. Он смеялся и над знанием и над незнанием, так как всякое знание ограничено, а незнание не имеет границ. Одним словом, он смеялся над всем, смеялся… смеялся… смеялся…

И когда прошло полных шестьдесят лет (говорят, что это средняя продолжительность человеческой жизни), встретились все три путника в той самой душе, из которой вышли, и подвели итоги тому, что видели в мире.

Первым заговорил тот, что взвалил на свои плечи заботы всего мира:

— Утомился мой мозг, надломилась моя душа от забот о судьбах человечества.

— Но после твоих трудов, верно, меньше стало забот и легче стало жить людям?

— Нет, заботы неотделимы от человека. В них — условие развития человечества. Понял я, что отнять у человека заботы — значит, совершить тяжкий грех перед человечеством.

— А познал ли ты жизнь, через которую прошел?

— Нет, придавили меня заботы, головы от них не мог поднять я…

Тогда заговорил тот, кто всю жизнь плакал:

— Мои глаза опухли от слез. Моя душа истерзана тоской и людскими страданиями.

— Ну и как, меньше теперь стало страданий и несчастья?

— Нет. По-прежнему страдают люди, недаром сказано: «Жизнь — это боль. Без боли нет жизни».

— А видел ли и познал ли ты эту жизнь?

— Нет, слезы заволокли мне глаза, ничего я не видел, ничего не мог познать.

Тогда взял слово тот, кто всю жизнь смеялся:

— Челюсти мне свело от смеха, так много на свете смешного. Чем больше я смотрел на жизнь, чем ближе узнавал людей, тем громче смеялся. И даже сейчас, стоя одной ногой в могиле, при взгляде на пройденный путь я не могу удержаться от смеха.

Тому, кто смеясь прошел по жизни, поручаю я заполнить своими воспоминаниями еще чистые листы моей юбилейной книги, потому что только он видел жизнь.

О смерти говорят, что она является самым достоверным фактом в жизни каждого человека, однако каждый пишущий автобиографию предпочитает начинать ее с менее точных данных о рождении. Поэтому и я вынужден примириться с этой давно установившейся традицией и начать повествование с описания дня рождения, хотя точное время рождения очень часто определить почти невозможно. Например, долгое время не удавалось определить даже год моего рождения, и только недавно было установлено, что я родился 8 октября 1864 года.

Прежние утверждения моих биографов, будто я родился в 1866 году, отпали благодаря тщательному исследованию, проведенному профессором господином Миленковичем. Предшественники Миленковича строили свои предположения на основе данных, согласно которым я перешел во второй класс гимназии в 1878 году. Предполагая, что я пошел в школу семи лет и, как они думали, к двенадцати годам окончил четыре класса начальной школы и один класс гимназии, они решили, что я родился в 1866 году.

Чтобы положить конец спору, господин Миленкович предпринял исследование старых архивов, перевернул все протоколы заседаний педагогического совета и в конце концов доказал как неоспоримый факт, что в первом классе гимназия я учился не один, а целых три года и, следовательно, родился не в 1866, а в 1864 году. Приношу свою благодарность господину профессору за то, что он осветил этот вопрос. Теперь нам все стало ясно, и никому больше не удастся ввести нас в заблуждение.