Аркадий Аверченко - Избранные произведения в одном томе [Компиляция]

— Почему? — спросил мой компаньон обиженно, расстегивая жилет. — Я, кажется, не давал вам повода сомневаться в моих словах. Мне однажды даже на службе была неприятность из-за моей неразговорчивости. Приезжает как-то директор… Зовет меня к себе… Настроение у него, очевидно, было самое хорошее… «Ну, что, — спрашивает, — новенького?» — «Ничего». — «Как ничего?» — «Да так — ничего!» — «То есть позвольте… Как это вы так мне…»

— Я сплю! — злобно закричал я. — Спокойной ночи, спокойной ночи, спокойной ночи!

Он развязал галстук.

— Спокойной ночи. «…Как это вы так мне отвечаете, — говорит, — ничего! Это невежливо!» — «Да как же иначе вам ответить, если нового ничего. Из ничего и не будет ничего. О чем же еще пустой разговор мне начинать, если все старое!» — «Нет, — говорит, — все имеет свои границы… можно, — говорит, — быть неразговорчивым, но…»

Тихо, бесшумно провалился я куда-то, и сон, как тяжелая, мягкая шуба, покрыл собою все.

Луч солнца прорезал мои сомкнутые веки и заставил открыть глаза.

Услышав какой-то разговор, я повернулся на другой бок и увидел фигуру Максима Семеныча, свернувшегося под одеялом. Он неторопливо говорил, смотря в потолок:

— «Я, — говорит, — буду требовать у вас развода, потому что выходила замуж за человека, а не за бесчувственного, безгласного идола. Ну, чего, чего вы молчите?» — «Да о чем же мне, Липочка, говорить?»

Надгробный памятник напоминает мне пресс-папье на столе делового человека. Такое пресс-папье служит для удерживания бумаг на одном месте. Мне кажется, что и первоначальная идея надгробного памятника заключалась в том, чтобы хорошенько придавить сверху беззащитного покойника и тем лишить его возможности выползать иногда из могилы, беспокоя близких друзей своими необоснованными визитами.

Поэтому, вероятно, постановка над трупом предохранительного пресс-папье — всегда дело рук близких друзей.

Я противник надгробных памятников, но если один из них когда-нибудь по настоянию моих друзей придавит меня — я не хотел бы, чтобы на нем красовались какие-либо пышные надписи, вроде: «Он умер, но он живет в сердцах», «Хватит ли океана слез, чтобы оплакать тебя?», «Бодрствуй там!», «Жил героем, умер мучеником»…

Я не хочу таких надписей.

Пусть на моем памятнике высекут четыре слова:

«Здесь лежит деликатный человек».

Злое чувство к той женщине, которую я любил, зародилось во мне таким образом: мы сидели с ней в гостиной, она рисовала карандашом в альбоме домик, в трубу которого кто-то, вероятно, с целью откупорить это странное здание, ввинтил штопор. На мой рассеянный вопрос о цели штопора художница ответила «дым» и немедленно пририсовала к домику поставленную на земле гребенку зубьями вверх.

Я сидел и думал: завтра нужно идти в театр, а моя горничная едва ли догадалась отдать в стирку белый жилет.

— О чем вы думаете? — спросила, глядя вдаль загадочным взором, хозяйка.

— Я? Так, знаете… Взгрустнулось что-то.

— Да… Я в последнее время замечаю, что вам как-то не по себе.

Это было верно. Третьего дня меня весь вечер терзало сомнение — запер ли я на ключ входную дверь моей квартиры, а вчера я получил письмо от отца с кратким уведомлением, что «такие ослы, как я, не могут рассчитывать на получение от него денежных сумм».

— Что же с вами такое?

— Так, знаете… Есть вещи, в которых не признаешься и близкому другу.

— Вы, может быть, влюблены?

— Ох, не будем об этом говорить…

— Да? По глазам вижу, угадала. А она… Отвечает она вам тем же?

— Не знаю… — рассеянно вздохнул я.

— Отчего же вы ее не спросите?

— Кого?

— Да эту женщину.

— Какую?

— В которую вы влюблены.

— Почему не спрошу?

— Да.

— Неловко…

Она нервно отвернулась от меня и взялась за карандаш, а я погрузился в размышления: если жилет был надет один раз — может он считаться свежим или нет?

Сзади шею мою обвили две ласковые теплые руки, и дрожащий голос хозяйки прошептал:

— Если ты, дурачок, не решаешься ее спросить, она тебе сама скажет: «Люблю!»

Первым моим побуждением было — подавить крик удивления и испуга… Я встал с кресла, обнял талию хозяйки и вежливо вскричал:

— Милая! Какое счастье!.. Наконец-то…

«Ничего, — подумал я, — теперь не люблю — после полюблю. Как говорится, стерпится-слюбится. Она, в сущности, хорошенькая».

Со своей стороны она тоже взяла мою голову и крепко прижала к своей груди, на которой красовалась брош ка—выложенное рубинами ее имя «Наташа». Рубины впились в мою щеку и выдавили на ней странное слово «ашатан».

«Ну, — подумал я, — кончено! На мне оттиснут даже ее торговый знак, ее фабричная марка. Я принадлежу ей — это ясно».

Недавно Наташа сказала мне:

— А сегодня ко мне заезжал офицер Каракалов, мой старый знакомый.

— Ну, — сказал я. — Симпатичный?

— Очень.

— Да… Между офицерами иногда встречаются чрезвычайно симпатичные люди.

Мы помолчали.

— Он, кажется, до сих пор влюблен в меня.

— Да? Ну а ты что же?

— Я к нему раньше тоже была неравнодушна. Он такой жгучий брюнет.

— Вот как, рассеянно сказал я. — Иногда, действительно, эти брюнеты бывают… очень хорошие. Ты скоро начнешь вдеваться? Через час уже начало концерта.

Она заплакала.

— Что ты? Милая! Что с тобой?..

— Ты меня не любишь… Другой бы уж давно приревновал, сцену устроил, а ты, как колода, все выслушал… Сидишь, мямлишь… Нет, ты меня… не любишь!

— Честное слово, люблю! — сконфуженно возразил я. — Чего там, в самом деле. Право же, люблю.

— Человек… который… любит… Он слышать равнодушно не может… если его любовница… обратила внимание на другого мужчину…

— Милая! Да мне тяжело и было. Ей-Богу… Я только молчал… А на самом деле мне было чрезвычайно тяжело.

Когда мы ехали в концерт, я был задумчив.

Раздеваясь у вешалки, я обратил внимание на легкий поклон, сделанный Наташей какому-то рыжеусому толстяку.

— Кто это? — спросил я.

— Это наш домовладелец, Я у него снимаю квартиру.

— Сударыня, — угрюмо сказал я. — Чтобы этого больше не было!

Она удивилась.

— Чего-о?

— Чего? У, подлая тварь! Я видел, как ты на него посмотрела… Это, наверное, твой любовник!

— Да нет же! Дорогой мой… Я этого толстяка едва знаю. Мы с ним раза два всего и беседовали по поводу ремонта.

— Ремонта? У-у змея? Ремонта? Я бы тебя задушил своими руками. Мне говоришь, что любишь только меня, а в то же время…

Ее глаза засияли восторгом, и лицо просветлело.

— Милый мой, сокровище! Ты меня ревнуешь? Значит, любишь?..

— Я вас теперь ненавижу. А этому субъекту, если я его встречу, я дам такую пощечину, что он узнает, где раки зимуют. Я вам покажу себя.