Аркадий Аверченко - Избранные произведения в одном томе [Компиляция]

Было скучно и неприветливо.

Однажды я изменил своим убеждениям.

Будучи прогрессистом, я, вообще, держусь такого взгляда, что с домашней прислугой обращаться должно строго и хотя и вежливо, но без тени фамильярности. Иначе прислуга портится.

В один дождливый вечер я зашел к знакомым. Радостно, всей гурьбой высыпали знакомые в переднюю встретить меня, и я стал дружески со всеми здороваться.

Седьмое рукопожатие предстояло мне проделать с молодой барышней в кокетливом переднике, но едва я протянул ей руку, — она спряталась назад и ни за что не хотела здороваться, хихикая и конфузясь. Сбитый с толку, недоумевающий, я настаивал, искал ее руку, а хозяева смущенно засмеялись и объяснили, что она — горничная.

Была преотчаянная минута всеобщего молчания и неловкости.

Не зная, что мне делать, я сказал:

— Все равно. Я все-таки хочу с ней поздороваться. Она такой же человек, как и мы, и, право, давно уже пора разрушить эти нелепые сословные перегородки…

Так как я настаивал, то горничная протянула мне руку, но немедленно после этого расплакалась и убежала.

Теперь я слыву среди знакомых чудаком, толстовцем, народником.

А когда я прихожу в тот дом, где мне случилось поздороваться с горничной, то, к великому изумлению новых гостей, здороваюсь с этой горничной, лакеем и швейцаром.

Иногда в передней сталкиваюсь с кучером, пришедшим за приказаниями. Здороваюсь и с ним. Что ж делать…

— Ах, он такой оригинал, — говорят обо мне хозяева. Так говорят они, дальнозоркие люди.

Никогда им не понять близорукого человека!.. Несчастные мы!

…На берегу реки у взморья собралась кучка каких-то людей. Все прикладывают к глазам ладони щитком и напряженно всматриваются вдаль.

— Ой, рыба, — горячо говорит один.

— Ой, нет, — бойко возражает другой.

— Ах ты, господи! Да я ее лицо вижу так же хорошо, как ваше.

— Где же это вы у рыбы лицо нашли?

— А что же у рыбы?

— Морда.

— Мерси. Ну, все равно, морду вижу. И прямо на нас плывет. Поймать можно. Как к самому берегу причалит — так ее и бери руками.

— Серьезно? И скажите вы мне: можно различить ее породу или не видно?..

— Я так думаю — это не иначе, как большой сом.

— Что вы говорите? А почем нынче сомовина?

— А по рублю с четвертаком.

— И можете вы приблизительно определить, сколько в ней весу?

— В рыбе-то? Пятнадцать пудов.

— Это, значит, по оптовой выйдет рублей пятьсот на круг!

Голос сзади:

— Беру.

— Что вы берете?

— Весь, кругом. По восемьдесят фунт. Без хвоста и жабр.

— Даю по девяносто с хвостом. Голос сбоку:

— Беру восемьдесят пять без хвоста.

— Губа не дура! Господа!! Даю девяносто без хвоста.

— Послушайте, Чавкин… Зачем вы играете на повышение? Это же недобросовестно.

— А что?.. Коммерция есть коммерция… Я ее в холодильнике выдержу, а потом по полтора на рынок выброшу.

— Вас самого выбросить нужно за такие штуки. Даю восемьдесят шесть.

— С хвостом?

— При чем тут хвост? Ну, пусть будет такой хвост: восемьдесят и шесть копеек, как хвост.

— Беру девяносто восемь.

— Даю.

— Что? Что вы даете? Это ваша рыба? Она уже у вас на руках? Вы ее поймайте раньше.

— И поймаю. Большая важность! Главное, твердую цену на нее установить, а поймать — плевое дело.

— Да позвольте, господа… Рыба ли это? Вот оно ближе подплывает, и как будто бы это не рыба.

— А пропустите вперед, я взгляну… Ну, конечно! Какой это дурак сказал, что плывет рыба? Бревно! Самое обыкновенное бревно.

— Беру.

— Что вы берете?

— Вот это… Обыкновенное десятидюймовое бревно. Вы даете?

— Ну, хорошо. Даю. По восьми с полтиной.

— Беру по семи.

— Отлипните. А вы, молодой человек, что предлагаете?

— Я… по восьми… даю… Франко — склад.

— Ловкий вы какой. Теперь отсюда доставка не меньше пяти рублей. Даю девять, франко — склад.

— Умный вы, молодой человек, а дурак. Даю восемь без доставки.

— Беру.

— Опять вы повышаете?

— Что значит повышаю?! Я тут же по девяти с полтиной продам. Идете в долю? Господа, хорошее сухое бревно — даю по девяти с полтиной!

— Как вы говорите — сухое, когда оно по воде плывет?

— Внутренняя сухость. А наружно его полотенцем вытрешь, вот и все. Так берете?

— Беру.

— Даю.

— Слушай, зачем ты ему отдал?

— Чудак, я сейчас начну играть на понижение. Уроню до пяти рублей, а потом куплю.

— Вы даете?

— Что?! По морде я вам дать могу!! Какое это бревно? Откуда это бревно? Разве на бревне волосы бывают? И разве на бревне ноги торчат? Черти! Утопленником торгуют.

— А ведь верно — это человек.

— И, кажется, прилично одет.

— Беру!

— Что берете?

— Костюм.

— Даю за тридцать.

— Беру без сапог пятнадцать.

— Даю двадцать пять.

— Опять повышаешь? Чавкин, что это за ажиотаж?

— Беру костюм и сапоги за сорок пять.

— Сделано. Господа! Даю чистый вес без упаковки — десять рублей!

— Чистый вес? А куда он? Суп из него сваришь, что ли?

— …Позвольте! Как же вы мне предлагаете костюм, когда он плывет и руками размахивает?

— Кто, костюм?

— Не костюм, а то, что внутри. Это уже наглость! На живом человеке костюм — разве это спекуляция?

— Подплывает!

— Черта с два. Захлебывается. Помогите же ему! Вытащите его!

— Зачем его вытаскивать? Что это — рыба или бревно?

— Дураки вы, дураки. А может быть, если его вытащить, — ему можно будет спустить десяточек бугульминских? Бумага камнем лежит, а он с угару, пожалуй, не разберет.

— А верно!

Один из толпы бросается в воду и, рассекая волны руками, бодро кричит:

— Слушайте, как вас… утопающий! Даю пятьдесят бугульминских по семидесяти. Берете?

— Подавитесь ими, — хрипит, захлебываясь, утопающий. — У меня у самого сто, как свинец, осели.

— Свой, — разочарованно вздыхает спаситель и поворачивает к берегу.

В ясное летнее утро уселся я в экипаж, который должен был доставить меня в Евпаторию.

Кроме меня места в экипаже были заняты: 1) прехорошенькой жизнерадостной белокурой дамой, в которую я, после двадцатиминутной внутренней безмолвной, но ожесточенной борьбы с самим собой, — тихо влюбился; 2) молодым развязным господином чрезвычайно активного вида.

Моя мужественная борьба с самим собой продолжалась все-таки 20 минут, а этот молодой человек безо всякой борьбы, в первые же две-три минуты всем своим поведением показал, что отныне единственная цель, единственное устремление его жизни — белокурая дама, — и ни на что другое он не согласен.

Тут-то и вышло между нами состязание, которое так блистательно завершилось битвой на аэроплане.

Надо сказать, что вообще женщины — прехитрое, проклятое бабье, и почти всю жизнь они устраивают свои делишки по принципу аукционного зала.