Миервалдис Бирзе - Розовый слон [сборник]

— Покупают. Автопортрет Паулюка нисколько не больше.

Нарбут поменял свою изжеванную, но не зажженную сигарету на новую и на этот раз закурил. Азанда поняла, что работа окончена. Она встала, чтобы взять с изрезанного дощатого стола второе пирожное, а Нарбут, испытывая безудержную радость после совершенной работы, поцеловал ее в шею. Слишком небрежно поцеловал, как показалось Азанде, поэтому она целомудренно отстранила Нарбута.

— Покажите, что у вас получилось.

Сегодня нельзя, не высохло. — Нарбут, не заботясь о французских брюках, полез под стол и спрятал там полотно. Он опасался, что эскиз, выполненный размашистыми и плавными линиями в стиле шведа Цорна, не вызовет восторга Азанды.

Азанда попросила закурить. С курением у нее пока дело обстояло плохо, в школе же этому не обучали. Покатав дым в надутых щеках, она его выпустила наружу безупречно синим клубом. Что ж поделаешь, если в газетах пишут, что девушки в Дании и Швеции курят с двенадцати лет?

Нарбут налил в ударостойкие чайные стаканы вино липового цвета. Они чокнулись, потом сидели на клетчатом одеяле. Горела только прикрытая желтой бумагой лампочка на столе. Нарбут положил руку на талию девушки. Они чокнулись еще. И опьянели.

— Я с удовольствием написал бы вашу натуру… — приглушил голос Нарбут.

— Натуру?

— Ну да, обнаженную натуру. Голую. — Нарбут вскочил на ноги и, рисуя пальцем в воздухе, начал объяснять: — Вы опустились на колени. Линия бедер выделяется как натянутый лук. Лицо в профиль на фоне зеленого бархата или зеленого куста сирени. Со склоненной к плечу головой. Грудь — это вершина горы, и дуга замыкается в лоне… На выставке все восторгались бы только вами.

Азанда в ответ прижалась плечом к плечу Нарбута. За этой желтой этикеткой с бутылки вина она видела себя в Рижском музее в том конце ужасно высокого зала, между двумя лавровыми деревьями, нагую на темно-зеленом бархатном фоне. На нее глядит толпа посетителей — и спрашивают друг у друга: "Где это Нарбут отыскал такую девушку? Интересно, как ее звать на самом деле и где она живет?" Среди посетителей одно лицо напудрено и неподвижно, как белая луна, — это Шпоре из прачечной, которая постоянно подсматривает, когда она взвешивает мороженое. Шпоре притворяется, будто не знает, что это Азанда, потом не может совладать с собой, сжимает кулаки, хочет кинуться на картину, но затем выбегает из зала…

— Если вы так думаете…

Нарбут понял: "То пишите!"

— Договорились. На той неделе начнем. Может быть, мы уже сейчас выберем позу? Тогда вам надо бы снять платье. — Нарбут оторвался от нежного плеча девушки и занавесил полуподвальное окно афишей "Трудовые резервы поют и танцуют".

— Знаете… мне будет трудно — это платье такое, немецкое, у него на спине глубокий вырез…

— Разве вы хотите, чтобы я писал только спину?

— Это платье немецкое… У него спереди вшит бюстгальтер… И если я сниму…

— То останусь очень голой, хотели вы сказать. Но ведь именно это мне и надо видеть! Ключ вон, в дверях, дом полон людей. Если что не понравится, можете кричать, у вас красивый голос. За границей именно сейчас в моде такие вечера, называются партиями, и девушки там обычно оголены по меньшей мере наполовину. А у молодых людей сейчас в моде в дневное время голыми перебегать улицу. Бегут сразу вдесятером, чтобы не могли узнать.

— Повернитесь спиной!

Когда Нарбут, в углу своей каморки промыв в скипидаре кисти, снова обернулся, Азанда сидела на краю лежанки, задрапированная фиолетовыми волосами и в синеватых трусиках. Согнутой в локте рукой она прикрывала грудь. Будучи ученым художником, Нарбут знал, что это движение вовсе не для того, чтобы что-то скрывать, а напротив — чтобы привлечь внимание к чему-то. Подобный жест отобразили еще античные скульпторы, заставив Афродиту Книдскую держать ладонь перед лоном, но все же поодаль от него.

Можно бы писать натуру, но необходим солнечный свет. И не на фоне зеленого бархата, а зеленой листвы.

— Не знаете ли вы какой-нибудь уединенный садик на окраине этого Бирзгале, где бы я мог вас писать, и чтобы вокруг ни души, ни один сосед не подглядывал бы через забор?

— Можно бы… Может быть, в саду Свикене, у реки. Там сейчас живут только те хиппи из Риги.

— Идет! Сообразим! У вас чудесный… нет, на самом-то деле живота у вас вовсе нету! — Нарбут закурил и, будто погрузившись в глубокое раздумье, вышагивал от плиты и до окна — два шага туда и два обратно. Рассеянный свет лампочки делал загорелый стан Азанды экзотично темным. Она загорала голой — груди были темнее, чем их бутоны. — Знаете, одна танцовщица из Монте-Карло, которая зарабатывала деньги танцами живота, застраховала свой пупок.

— Ну да, там не то что у нас, там что угодно можно. Нашего страхового агента не уговоришь. Есть у нас такой Мараускис, он еще и часы чинит. Как-нибудь спрошу его, но так, чтобы и жена услыхала. Вот будет у него бледный вид…

Рано тем временем совсем окутало Азанду в свою розовую дымку, она больше не чувствовала себя полуголой и, приподнявшись, потянулась за стаканом с вином на столе. Нарбут поспешно подал ей стакан. Оба выпили. Художник наклонился к девушке, осторожно приложил губы к ее плечу и сам опьянел. А теперь?.. Гладить эти плечи, целовать губы, грудь и погружаться в те потусторонние колыхания, которые описал старый Хэм в романе "По ком звонит колокол"? В том романе они любили друг друга. Но — разве вместе спят только те, кто любят? Мир не настолько скучен. Неожиданно Нарбуту пришла на ум картина из польского фильма "Анатомия любви". Расстегнутый воротничок белой рубашки и галстук у него были такие же, как у мужчины в фильме. Но девушка — нет. Та, в фильме, торопливо стянула свитер через голову и приглашала мужчину на ложе. Азанда все еще сидела, упершись ладонями в лежанку. Азанда еще была только на пути к совсем современной девушке.

Бертул в буфете печально разглядывал пивную бутылку на фоне листвы фикуса. Пива нет, девушки тоже больше нет… Потом какое-то время он наблюдал в зале, как дергались исполнители культовых танцев в круговороте фиолетовых и зеленых огней. В центре зала, в нескольких шагах друг от друга, стояли две фигуры в клетчатых накидках и безразлично топтались, временами выбрасывая животы вперед, таким образом протестуя против того, что на латышском языке еще не издано ни одной книги о сексологии, так как в задачу хиппи входит также и протестовать — даже и на отдыхе и в свободное время. Певец, одетый в двубортный мундир дворового кучера XIX столетия, что-то кричал в микрофон на том английском языке, на каком говорят якобы на островах Фиджи, где к китайским, испанским, малайским и французским словам примешано довольно много английских словечек, — "пиджин инглиш".