Олег Батлук - Мистер Эндорфин

Там главный герой тоже оказывается зимой с женой и ребенком в огромном отеле в полном одиночестве.

Сначала все идет хорошо, а потом он начинает бегать за ними с топором.

В моем случае было много фактологических совпадений.

Одинокая машина на парковке. Это раз.

Жена и сын. Это два.

Катание по коридорам (мальчик Николсона — на велосипеде, мой — на самокате). Это три.

Наконец, и герой фильма, и я думают, что они писатели.

После этого озарения с «Сиянием» я решил присмотреться к пансионату повнимательнее.

Женщина с грустным лицом больше на стойке регистрации не появлялась.

Людей вокруг не было.

В игровой комнате никто не играл. В библиотеке никто не читал. В бассейне никто не плавал (что, кстати, было неплохо, потому что там, по логике фильма, вполне мог плавать труп).

В один из вечеров во время прогулки вокруг пансионата кто-то промелькнул у нас впереди. Я побежал за незнакомцем, пока не сообразил, что гонюсь за собственной тенью: фонарь светил мне в спину.

К счастью, в ресторане я приметил повара. Он стоял возле горячего. Я подошел к нему и поблагодарил за вкусное меню. Повар ничего не ответил. Это было странно. Но, возможно, он мне улыбнулся в ответ: я забыл очки в номере и не разглядел выражение его лица. Я вернулся за столик и пожаловался жене на невежливого повара:

«Представляешь, я ему сказал „спасибо”, а он ничего не ответил. Странные они тут все».

«Вот и хорошо, что не ответил», — сказала жена.

«Почему это?» — едко спросил я.

«Потому что это не живой повар, а скульптура».

Я обернулся и растянул правый глаз, чтобы навести резкость. Наводить пришлось сильно, так что часть моего скальпа даже сползла набок.

Действительно, скульптура. Розовощекий повар в колпаке, в человеческий рост. В очках я бы ее разглядел, конечно.

«Странные они тут все…» — задумчиво повторила мою фразу жена.

Чтобы раз и навсегда развеять мрачные аллюзии, на улице у входа в пансионат я вылепил снеговика. Даже воткнул ему в качестве носа настоящую морковку, которую я утащил у ненастоящего повара в ресторане. На этом проклятое сходство с «Сиянием» заканчивалось: в фильме снеговика не было.

Утром в день отъезда в окно нашего номера заглянуло солнышко. Не в стиле «Сияния», не круглый блин с нарисованными глазами заглянул в номер, все по-человечески: первые еще не оперившиеся лучи-птенчики впорхнули в комнату из-за шторы.

И я подумал о том, как был несправедлив к этому прекрасному месту.

Я оделся и спустился на первый этаж, в фойе.

Там стояло пол-елки.

Рядом с наполовину собранной искусственной елкой громоздилась большая длинная коробка.

Проходя мимо, я машинально заглянул в коробку.

В коробке лежал мужчина, вытянувшись в полный рост. Его глаза были закрыты.

Я хлопнул себя по щеке, уверенный, что все еще сплю.

От звонкого хлопка, разлетевшегося по фойе, мужчина в коробке открыл глаза.

«Я елку собираю — не пугайтесь», — сказал он.

Но я не последовал его совету. Напротив, я испугался так, что язык моментально пришкварился к нёбу. Я был уверен, что мужчина в коробке сейчас скажет, что его зовут Влад и что он родом из Трансильвании.

Я побежал в номер по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, опасаясь, что лифт увезет меня в подвал к Джеку Николсону.

На пороге номера меня встретил сын Артем.

Он посмотрел на меня исподлобья и изменившимся грудным голосом несколько раз повторил:

«Ме-сто-ран! Ме-сто-ран!»

Точно так же (один в один!) сын Николсона в фильме инфернально чревовещал: «Red-rum! Red-rum!», что означало «murder» (убийство) наоборот.

Я крикнул жене, чтобы она собиралась, так как мы уезжаем раньше.

Мы втроем выбежали на улицу. Я в полуобмороке нес чемодан, а жена несла меня.

В пятый раз за декабрь наступила весна.

Ошалелые птицы, в очередной раз вернувшиеся с юга, нервно дергали маленькими игрушечными головами.

Внутренний голос подсказывал мне, что всему произошедшему есть логическое объяснение. Мужчина в коробке банально прилег в нее передохнуть, устав от монтажа гигантской елки в фойе. Артему очень понравилось в ресторане, где он по моему примеру мило беседовал со скульптурой повара, и сынок просто попросил отвести его туда. Букву «р» он плохо выговаривает и незатейливо заменяет ее на другие буквы, которые выговаривает. Отсюда этот пугающий речитатив «месторан, месторан».

Я уже был готов поверить в естество абсурда, но тут мой взгляд упал на снеговика у входа в пансионат.

Точнее, на оплывшую бесформенную груду снега на месте снеговика, из которой сиротливо торчала морковка.

Морковка торчала по направлению к Москве.

Это был знак, в который не поверил бы разве что слепой.

А очки на сей раз были на мне.

В современных сериалах принято в конце убивать главного героя. Это живенько и позволяет спрятать концы в воду, если концы не сходятся.

Я так жестоко не поступлю. Тем более, раз повествование ведется здесь от первого лица, в моем случае это было бы самоубийством.

Но автор во мне действительно мог умереть однажды, от молчания луны в ответ на мою волчью исповедь.

«Как это было бы прекрасно», наверняка заметили бы в этом месте некоторые разочарованные читатели. Но они не заметят, потому что это заключение, а сюда разочарованные читатели обычно не добираются.

Всю жизнь я волок за собой чемодан собственного творчества в попытке запрыгнуть с ним на поезд в вечность.

Во время учебы в университете я был особенно активен. Я решил, что вот он, наконец, мой звездный час, сейчас какой-нибудь старик Державин меня таки приметит и, в гроб сходя, благословит.

Я подсовывал свои нетленки всем значимым харизматикам, даже под двери в туалете, пардон. Порой нетленки не возвращались. Но, судя по тому, что я по-прежнему прозябал в безвестности, их использовали не по назначению. То есть — не читали.

В те годы я бродил по Москве с выпученными глазами и нагло набивался в гении.

Стыдно вспоминать.

Сколько прекрасных людей были зачитаны моими стихами до полусмерти…

Я не смущался даже перед авторитетами.

Однажды я приперся на открытую лекцию одного знаменитого профессора.

Сама лекция меня не интересовала, я и сидеть-то на ней не собирался. Меня интересовал лишь доступ к известному телу.

Народу в аудитории было еще немного, публика только собиралась. Но даже если бы и много, меня бы это не остановило: для нарцисса в период цветения все окружающие — сорняки.

Я четким строевым шагом уверенного в себе маньяка подошел к знаменитому профессору и протянул ему свою рукопись.