Михаил Левитин - Возлюби ближнего!

И все в таком же роде!

Самая свежая новость касалась торжественной коронации кронпринца Вильгельма, происходившей, как всем известно, семьдесят пять лет тому назад.

А я-то думал, узнаю что-нибудь действительно новое и интересное!

Я говорю так подробно об этом случае только потому, что он имел очень печальные для меня последствия.

Не потрать я столько времени на этого отставшего от жизни «прогрессивного» рака, я бы не допустил этой трагедии.

Теперь же, когда я добрался наконец до затона — Лиды уже не было. И вообще никого не было.

Единственный, кто оказался на своем прежнем месте, — был Адвентист.

Напрасно я заподозрил скумбрию во вранье. Адвентист, такой же задумчивый и гордый, красовался на своей акульей жердочке. Зря только моя милая скумбрия обвинила его в невежливости. Незабвенный попугай не мог ответить на ее приветствие. По той простой причине не мог, что на жердочке стояло его чучело.

Если бы не чучело Адвентиста, я бы, возможно, даже не узнал места, где еще недавно провел целый день в обществе Лиды Катушкиной.

Тихая, обжитая и уютная территория затона напоминала теперь полузатопленную баржу, сплошь заваленную досками, кирпичом, балками и бочками с известью.

Шум стоял такой плотный и многослойный, что по сравнению с ним визг, который еще так недавно извлекал из своего транзистора Адвентист, показался бы мне мурлыканьем морского котенка.

Вся водная и прибрежная часть была полна всевозможных звуков. Тут смешалось все: громкие голоса одетых в брезент людей, крик напуганных птиц, частые взрывы, сирены ожидающих разгрузки пароходов и, наконец, гулкий треск громоздких и неуклюжих машин, похожих на резвящихся бегемотов.

Что происходит? Туда ли я попал? Спросить было не у кого.

Я ждал, что вот-вот покажется моя спасительница, и уже от одной этой мысли начинал задыхаться и чаще, чем обычно, погружался в воду и всплывал опять, опасаясь, как бы не пропустить даже одной секунды предстоящего свидания.

Но Лида Катушкина не появлялась. Становилось все темнее, начал накрапывать дождь — и все же я не терял надежды. Откуда-то, очевидно из маленькой деревянной пристройки, время от времени раздавались звонки, и мне казалось, что чучело Адвентиста вдруг закричит, как кричал когда-то живой попугай: «Катушкину к телефону! Катушкину к телефону!..» На непрестанные звонки отвечал чей-то сиплый, недовольный голос:

— Катушкиной нет… Товарищ Катушкина в командировке!

Дождь прошел, скрывшееся было солнце появилось вновь. И я вдруг услышал шаги приближающегося человека. Она. Лида… Чтобы лучше увидеть ее, я подпрыгнул на гребне самой сильной волны. Нет. Это не Лида. Лицо его было покрыто густыми водорослями. Он шел покачиваясь и спотыкаясь, хотя ветер не достигал и одного балла, а под ногами были ровные доски, похожие на широкие и плоские спины океанской камбалы. Он шел, громко разговаривая, сам себе задавал вопросы и сам же на них отвечал.

Из первых же слов, сказанных этим человеком, я узнал, что он очень уважает Лиду Катушкину, хотя она и является его начальством, а он всего только сторож и уже два года сидит на голой, твердой ставке.

Человек снял жердочку вместе с чучелом, бережно положил чучело подальше от воды и продолжал свою речь, которая объяснила многое из того, что могло навеки остаться неизвестным не только мне, но и вам, мои дорогие читатели.

— Ушли наконец… Слава богу… Все пристают, чтобы я им про дельфинов рассказал. Раз, мол, ты при этом институте числишься, значит, должен знать… Чудаки… У нас в институте — если хотите знать — кроме одного человека, никто никогда живого дельфина и в глаза не видел… Катушкиной, той повезло, ее дельфин даже от акулы спас… Говорят, он потом даже сюда приплывал, только меня как раз на месте не было. Я в город уходил. Семечки попугаю покупать. На складе-то у нас их нет — семечки продукт не фондовый. Попугаю покупать… А попугай тоже не нашего профиля. Сколько из-за него наша бедная Лида переживала!.. Страсть. В сто лет не перескажешь. А своего так и не добилась. Не взяли попугая на учет. Наш, говорят, профиль — дельфины, а попугая обязаны сдать под расписку в зоологический сад. Только Лида их не послушала и никуда его не сдала. На свой бюджет его кормила. Выдаст мне деньги, а я на рынок топаю, семечки покупать… Все торговки про этого попугая знали. Учитывая его ученость, они даже скидку делали. Да и начальство тоже его очень уважало. А вот на учет взять не могли. Так и умер, бедняга, не учтенным! Ни в каких бумагах не числится. Вроде как и существовал, а вроде его никогда и не было. Хороший попугай. При нем и дежурить было одно удовольствие… Так все складно разговаривал, особенно про всякие древности. А вот в теперешней жизни разбирался слабо. Не знаю уж, правда это или привирал он по причине склероза, — только уверял этот попугай, что за свои предсказания от всяких царей имел большущие премии. А зарплату ему платили, как по теперешней новой системе. За каждое предсказание — штучно, и плюс надбавку за качество… Понятно, работа не пыльная. Таким заработкам любой позавидует. Это тебе не дельфиний институт… Одна ставка, и никаких премий. Обещают, правда, что в будущем оно лучше будет. Только уж больно давно обещают. Помнится, попросил я попугая судьбу свою предсказать. Так он опять же ничего определенного не ответил…

«Я, говорит, про современных людей ничего путного предсказать не в состоянии. Вот насчет прошлого с большим удовольствием».

Надо же! Ученый попугай, а в текущих событиях ни бум-бум!

По мелочам, правда, он иногда угадывал, но и это не всегда… Часто не в цвет попадал. Спросил как-то я его для смеха, а что у нас, Адвентист, в столовой завтра на обед будет? Так он на этот вопрос точно ответил. Прямо как в меню глядел. На первое, говорит, суп харчо, на второе — хековое филе, а на третье — манные котлеты с киселем. Только, по-моему, не обязательно быть ученым попугаем, чтобы насчет нашего столовского меню предсказать. По целым неделям одно и то же выдают.

А по всем другим статьям, скажу прямо, без преувеличения, попугай был очень даже хороший, царство ему небесное! Второго такого — во всем свете не сыщешь. Сто тридцать два языка, подлец, знал. И не каких-нибудь, а все иностранные. Бывало, спросишь: «Ты на каком сейчас, Адвентист, выражаешься?» А он отвечает: «Я и сам не знаю, на каком. Вроде как древнечеремшанском, а может быть, древнеэфиопском». По-рыбьему даже говорить умел. А с дельфинами — так прямо как я со своей старухой… С полуслова понимал…